Но скоро последние силы оставили Никона, и все внешнее потеряло для души всякое значение. За полверсты от Толгского монастыря он велел остановиться, исповедался и причастился Святых Таин из запасных Даров Великого Четверга. Когда подплыли к Ярославлю, город заиграл колоколами; посадские во множестве, оставив город, подалися к речке Корости, где у Спасского монастыря должны бы пристать патриаршьи лодки. Видя Никона умирающим и уже безучастным, люди плакали, припадали к руке святителя, прося прощения; одни по берегу, другие по пояс в воде, облепив суденко, тащили его к берегу. Но Никон был уже глух к земному; рука его обвисла с ложа, и богомольники сами прикладывались к немеющим перстам.
Опускались сумерки. В городе заиграли колокола к вечернице. Блаженный Никон стал обирать себе волосы, бороду, опрядывать руками грудь и одежду, приготовлять себя к вечной дороге. Архимарит Никита с братией поняли, что приближается смертный час патриарха, и начали служить исходное последование. То был конец дня 17 августа 1681 года.
С печальной вестью поскакал в Москву дьяк Чепелев. Навстречу ему попалась карета, посланная царем для старца. Но святитель был уже мертв. На карете устроили прочное возило, куда поставили гроб, и кони повлекли тело усопшего в Новый Иерусалим, куда так стремилась последние пятнадцать лет его душа. Через девять дней Никона привезли на Истру и остановили лошадей на Елеонской горе напротив Воскресенского монастыря у часовни, поставленной когда-то Никоном в знак общей любви патриарха и государя.
Никона облачили в святительские одежды, надели архирейскую мантию, панагию и схиму. Панихиду служили десять часов, Никона поминали патриархом. С пением «Святый Боже…», обливаясь слезами, молодой государь, уже чуя свою близкую смерть, предавал тело великого старца земле. Святителя похоронили по его завещанию под Голгофой Предтеченской церкви. То-то радости было душе Никона и какое неистовство бесам.
* * *
Уже через год посол Прокопий Возницын привез в Москву с Востока от Вселенских патриархов разрешительную соборную грамоту, по которой восстанавливалось патриаршье достоинство Никона.
Царь Федор Алексеевич, вызволив Никона из ссылки, невольно обрезал себе все пути в прошлое, к родовым заповедям, а для Руси духовной – дорогу к миру. Всяким противникам новин объявлялась суровая война, но казалось попервости, что народ, занятый тяжкими трудами по добыванию хлеба насущного, не примет московского вызова и с готовностью склонит повинную голову. Но таково странное свойство русского человека, что коли крепко прижимать его и жучить, сдирать с него, не спросясь, затрапезную вековечную шкуру, то он замыкается в себе с нарочитой ухмылкою на лице, и всякое новшество тогда, затеянное властями без совета с народом, постепенно уходит в песок, в нети, забвение, оставляя по себе на поверхности жизни лишь тину, плесень и жалкое уродство задуманного.
Покойный Алексей Михайлович еще крепко стоял ногами в прошлом, и все комнатные мысли его, прочувствованные душою религиозной, были круто замешаны на почве сомнений, тягостных раздумий и колебаний; чтобы поднять Русь на дыбы и встретить ее под дых на рогатину, нужен был молодеческий задор, большое здоровье, презрение к предкам, нахальство и отчаянная гордыня. Сын Федор был молод и умен, но болел ногами и, воспитанный Симеоном Полоцким, уже не скорбел душою по старому, не гордился прошлым великой земли. Федор Алексеевич сделал новый шаг к Западу, а за его спиною печальная Русь стала готовить костры, собираться к страстям и выискивать меж себя великомучеников, уже слыша за спиною поступь антихриста.
ИЗ ХРОНИКИ: «В день Богоявления во время Крещенского водосвятия в присутствии царя Федора Алексеевича на иордани старообрядцы безстыдно и воровски метали свитки богохульные и царскому достоинству безчестные… тайно вкрадучись в соборные церкви, как церковные ризы, так и гробы царские дегтем мазали и сальные свечи ставили наущением того же расколоначальника и слепого вождя своего Аввакума. Он же сам на берестяных хартиях начертывал царские персоны и высокие духовные предводители с хульными надписями и толкованиями, и блядословными укоризнами, весьма запретительными не токмо от всего священного писания, но и от божественных уст Спасителя нашего…»
Ну что ж, пора пришла одевать смертное.
Все враги посрамлены, и шиш антихристов Никон, с кем ратился тридцать лет, уже в могиле, попал к бесам в охапку…
Стрелецкий капитан Иван Лешуков не зря мечет громы в Пустозерской слободке, шерстит власти, стражу; и в Аввакумовой ямке, не сказавши ни слова, молчком все переворошил, сыскивая хульных на царя писаний и всяких злопакостных памяток, словно протопоп дурень набитый и сам топор на свою голову точит. А где тут прятать? всей тюремки-то земляной три шага, от порожка не отходя все видать. Пробовал десятник под присмотром капитана в полу ковыряться, да земля Богоданная промерзла на сто сажен вглубь. Нашел-таки стрелец потайную склышечку в подпечке, добыл полдести бумаги, да черниленку сухую и бутылочку с песком, да дюжину лебяжьих и гусиных перьев, что во множестве могут притащить пустозерцы, лишь пожелай. Ну, а всякие там истины на царя, коих так боятся в Москве, давно спроважены на Русь и отныне нетленны.
Да и нужны ли были капитану Лешукову какие-то улики? Горбатого могила исправит; враг хорош лишь мертвый, от него не станет соблазнов. Не для допросу попадал капитан в Пустозерскую слободку на край света, два с лишним месяца волокся обозами до Мезени, объявив Артемону Матвееву царский указ о помиловании, а оттуда на оленях до Печоры, чтобы только высказать несколько гневных государевых упреков земляным узникам. Дело-то было давно вырешенное, и оставалось лишь его исполнить…
В начале страстной недели Куземка Баженов принес весть: де, на торговой площади под детинцем мужики ладят новенький срубец, знать кого-то жечь норовят. Иль пугают? «По нас смерть пришла, Куземка. И слава Богу», – бесстрастно отозвался протопоп. «Да не посмеют батюшку в распыл! По батюшке тогда вся Москва возрыдает. По всей земле горем отзовется», – успокаивал Куземка, верно зная от сопровождающих стрелецкого капитана служивых, что прибыли те в острожек по Аввакумову душу.
Протопоп попросил у стрельца дровишек, воды кадцу. Истопил печь, помылся. И, слава Богу, готов умирать. Если сладили, торопясь, кострище, то ему не пустовать. Оделся в чистое смертное, встал на молитву, не тоскуя, отказавшись от сна. Черно было за окном, студливо, могильным мраком принакрыло снега, и ни на что за тюремкой не отзывалась жизнь, будто вся Русь погрузилась в смерть. Аввакум уже свыкся с мыслью об огне, будто не раз уже побывал в нем, обновился в том жаре и стал весь прокаленный, как шкворень. Лишь порою невесть отчего вспыхивало под порогом белесое пламя, облизывая Аввакуму, стоящему на молитве, голяшки, и лядвии, и спину, аж жарко и потно становились до самого нутра, и сам с собою толковал протопоп уж в который раз вразумленное: «А во огне-то небольшое время потерпеть. Не успеешь, батько, оком мгнуть, как душа-то и выступит. Конечно, славное бы дело шиша антихристова Никона в костре сожечь да пепел тот развеять по ветру. Да у молодого царишки жила тонка, не хватило духу, поддался антихристу, пособил бесенку суда праведного избегнуть».
Аввакум обводил сторонним взглядом обжитую нору, с которой свыкся в эти пятнадцать лет, и вдруг стало жалко не себя, но скромных беззатейных вещичек, что пропадут ведь без хозяина. Подумал: надо утром Куземке передать, не сгодится ему, так хоть пропьет, помянет раба Божия, а то сряда Протопопова пойдет по рукам. Ну, а что еще пожалеть? Детей духовных на Москве? Дак те уж сами на добрых ногах, имеют путнюю голову. Земных богатств не нажито: явился на свет голым, голый и ухожу. Пред Настасьей Марковной виниться? Ну, да ее Бог простит и помилует. А пред детьми и подавно вины нет, выращены, у самих свои детки по лавкам; знали, уцепившись за батькин подол, в какую юдоль подалися, по каким тяжким страстям отправились до скончания жизни.
Утром, еще затемно, за ним пришли.
«Собирайся, узник. Господь по твою душу прислал», – сказал виновато Никита Солоношник.
«Нищему собраться, только подпоясаться. Я сызмала готов. Спасибо, Никитушка, что пришел, не позабыл!» – Аввакум низко поклонился, накинул поверх смертной рубахи овчинный шубняк. Куземка не сдержался, порывисто обнял страдальца, расцеловал, заплакал.
«Прости, батько…»
«Ну, будет тебе, будет реветь. Не к смерти, бат, иду, а к жизни», – сурово одернул протопоп… Эх, не ко времени слезы-то. Аввакум почувствовал, как сердце нехорошо расшаталось. И неуж я взволновался?
Аввакум торопливо пошел на выход, даже не оглянувшись. Он был в валяных опорках, и на воле в калишки сразу набился снег, остудил. Вот как хорошо снежком-то страстным омыло жилы!
