гранат, — приказал Ковров. — Спускайтесь ниже.
Группа партизан во главе с Ковровым спустилась в нижние галереи. Зажгли фонари.
Ковров с Пастернаевым обнялись. Стояли так долго, обнявшись, пока не подошли другие партизаны. Тогда расцепились крепкие руки двух бойцов-большевиков, с детства знавших друг друга, работавших на одном заводе и сражавшихся вместе с белыми.
Через полчаса из двух главных заходов с громким «ура» выскочили партизаны. Они кричали так, что можно было подумать не двадцать смельчаков вышли на смертельную вылазку, а целый отряд идет в наступление. Ковров приказал выкатить пулемет на гребень перед заходом, и он, захлебываясь, изрыгал свинцовую бурю. Партизаны бросали бомбы, кричали «ура», стреляли, чтобы внушить белым, что все партизаны каменоломен бросились на прорыв.
В стане белых действительно поднялось волнение. Была снята охрана со всех заходов, и цепи белых пошли в атаку на горсточку партизан. Загремели залпы винтовок, взвились вверх тревожные красные ракеты, застучали пулеметы.
Ковров видел — в огне падают один за другим партизаны, видел — сжимается штыковое кольцо… и, вдруг, почувствовав жгучую боль в голове, покачнулся…
1
В кафешантанах пиликали скрипки, куплетисты пели скабрезные песенки. За столиками сидели офицеры с дамами, пили вино, хлопали в ладоши… Вращая глазами, вылетел на эстраду чечеточник, выкрашенный в негра, и застучал подошвами, виляя бедрами в полосатых брюках.
По улицам проезжали кубанские казаки, развалившись в седлах по трое, по четверо в ряд, обнявшись. Ехали и пели низкими сильными голосами:
Го-эй, эй-эй, гы-эй, гей,
Ка-за-ки гуляют…
Ка-заки не про-стяки,
Вси живут бо-о-огато…
По главным улицам города ходили английские моряки. Курили трубки, самодовольно смотрели вокруг и совали накрашенным женщинам шоколад, как плату за любовь…
Изредка из окон какого-нибудь кафе вылетал шум — ссора… Там трещали револьверные выстрелы, звенели стекла. Пьяные патрули мчались туда успокаивать господ офицеров.
Было весело.
На рабочих окраинах — мрак, тишина… Глухо цокают копыта, проезжают казаки, грозятся на захлопнутые ставни рабочих домишек и поют, поют:
Ка-заки не про-стяки,
Вси живу-ут бо-о-ога-то…
Эй-эй, пей, гу-уляй, —
Ка-заки гуля-ют…
На углу Дворянской и Набережной стоит трехэтажный дом табачного фабриканта Месаксуди. У подъезда замерли автомобили: тут и черная машина генерала Губатова, тут и светло-зеленый лимузин контрразведки, и роскошные «бьюики» англичан.
Сегодня в доме Месаксуди дипломатический банкет.
У подъезда вытянулись часовые в черных черкесках, шашки наголо. Мраморные лестницы устланы пушистыми коврами, лакеи во фраках встречают поклонами вновь прибывающих гостей…
Вот подлетел к подъезду экипаж, запряженный двумя кровными белыми конями. Абдулла Эмир в черном сюртуке, чуть приподняв круглую барашковую шапочку, вытирает пот с жирного лица пестрым платком и, выпятив живот, проходит мимо караула чеченцев, мимо лакеев по белой мраморной лестнице наверх.
Гудит у подъезда длинный, лакированный, закрытый автомобиль. Чеченец распахивает дверцы, из машины вылезает граф Тернов в белом мундире гвардейца. За ним Мултых. Он пьян. Кривая шашка путается в ногах. Медленно проходят они наверх. Тернов строго поправляет пенсне, ступает твердо, укоряюще шепчет Мултыху, который слишком сильно доверяет перилам лестницы и мало своим ногам:
— Мултышок, сегодня же дипломатический банкет, а ты в дре-е-зи-ину…
Большой зал. На хорах приглушенно звучит оркестр. Длинный стол сверкает хрусталем. Среди блюд с закусками возвышаются пирамиды бутылок: крымские старые вина, французские ликеры. На серебряных подносах горками лежат сигары из лучших крымских табаков…
На дальнем конце стола, блистая орденами, в высоком кресле сидит генерал Губатов. По правую руку его, с тонкими усиками на румяном лице, с ленточкой Почетного легиона в петлице — полковник французского штаба Маршан. По левую руку генерала Губатова, в белом кителе — высокий воротник подпирает красное, полное лицо, — сидит командир английского крейсера Хоппс. Дальше, по правой стороне стола: дама генерала Губатова, греческий офицер, молодая княжна Сумарокова-Эльстон, генерал Михайлов, лейтенант английского флота баронет Норфольк, две дочери генерала Михайлова — институтки в пышных платьях, между ними — граф Тернов, затем представитель французского табачного синдиката мосье Жерар, английские и французские офицеры вперемежку с русскими дамами.
По левой стороне стола, рядом с английским капитаном хозяин дома Месаксуди, благочинный — отец Станиславский, мать Мултыха, княгиня Софронова с глухим стариком мужем, бывшим членом какого-то бывшего правительства, мурзак Абдулла Эмир с Мултыхом и офицеры, полковники, капитаны, поручики. На другом конце стола, замыкая два сверкающих ряда гостей, вытянулся в кресле, чтобы казаться выше ростом, рябой, рыжий начальник морской контрразведки Вырубов.
За спинами гостей бесшумно скользят лакеи. Они наливают в бокалы вино, ставят новые блюда с закусками, почтительно наклоняются к гостям, стараясь уловить их малейшее желание.
Вот встает генерал Губатов, широким жестом гладит усы и, слегка откинувшись назад, громко, с хрипотцой говорит:
— Господа, первый тост мы пьем за дорогую нашим сердцам родину, за великую неделимую Россию!
Губатов поднимает бокал.
— Ур-ра-а! Ур-ра-а! — восклицают русские офицеры и дамы.
Молча, с любезной улыбкой выпивает свой бокал французский полковник Маршан, хмуро отхлебывает вино мурзак Абдулла Эмир, едва коснулся губами краев бокала капитан английского крейсера Хоппс, а русские офицеры и дамы «за родину, неделимую, великую» пьют залпом.
— Первый тост нужно было объявить за союзников, — шепчет генерал Михайлов фабриканту Месаксуди. — Его превосходительство генерал Губатов слишком рьяный монархист для нашего времени…
— Вы видели, как хмурился англичанин? — шелестят дочери генерала Михайлова. — Он обижен.
— Это неприлично, после того как английский флот вот уже сколько времени охраняет керченские воды. Это может вызвать конфликт… — ползет шепот среди офицеров.
— Глупости! — отмахиваются некоторые из них. — Генерал Губатов поступает правильно. Мы боремся за неделимую и великую Россию. Иностранцы должны уважать Россию…
Абдулла Эмир жмет под столом руку Мултыха; напрягая жирную свою шею, цедит сквозь зубы:
— Крымская земля… крымская…
— Черт с ней, с дипломатией! — бешено отвечает Мултых и кивает лакею: — Любезный, налей мне еще игристого.
С трудом выпрямляя сутулую спину, поднимается генерал Михайлов и, приложив широкую ладонь к сердцу, говорит:
— За наших доблестных, верных союзников, спасителей России… ур-р-р-ра-а-а!
— У-р-ра-а-а!
— Виват спасителям!
— Да здравствует Франция!
— Да здравствует Англия!
Опустошаются залпом бокалы. Встают полковник Маршан, капитан Хоппс, встают английские лейтенанты, капитаны, поднимается торговец мосье Жерар — все раскланиваются, благодарят.
Крепкое вино ударяет в головы гостей.
Французский полковник Маршан не садится после тоста. Он поднимает вновь наполненный бокал и, плавно поводя рукой, говорит, картавя, по-русски:
— За кгымский табак, за пгекгасное кгымское вино, за гюс-ский хлеба-соль — виват!..
Звенит хрусталь.
— Виват!.. Виват!..
— За крымский
