— Значит с Богом и начнем?..
— Начинай… Оборудуй, благодетель, век не забуду, — сказал Колесин. — Значит так будет сделано, что раз он уедет, сюда ему назад носа показать будет нельзя. Шабаш?..
— Шабаш.
— Это хорошо, это-то и надобно. Валяй, Алфимыч, валяй.
— Рад стараться.
Корнилий Потапович откланялся, вернулся в комнату Евграфа Евграфовича, сунул ему красненькую для крестницы и, провожаемый всякими благопожеланиями последнего, вышел из ворот Колесинского дома. Он не заметил, как прошел громадное расстояние от своего дома до Николаевской улицы.
Голова его была полна вычислениями, результатом которых Алфимов был очень доволен. По его соображению, он нажил по делу Мардарьевского векселя более пяти тысяч рублей.
«Хорошее дельце! Хорошее дельце!» — шептал он про себя.
Квартирка Вадима Григорьевича Мардарьева или, лучше сказать, жены его Софьи Александровны, состояла из двух маленьких комнат и передней, служившей вместе и кухней.
Меблировка была убога: в первой комнате стоял старинный диван с деревянной когда-то полированной спинкой и мягким сиденьем, крытым красным кумачом, несколько стульев, простой большой деревянный стол у стены и окна справа и раскрытый ломберный, с ободранным сукном, покрытый газетной бумагой, у окна, находящегося прямо от входа.
На диване спал Вадим Григорьевич, а на стоявшем налево в углу сундуке, покрытом матрасом с кожаной подушкой — сын Софьи Александровны — Вася.
Сама Мардарьева помещалась с дочерью во второй узенькой комнатке — с одним окном, служившей им спальней, работала же она у большого стола, тогда как ломберный служил для письменных занятий Мардарьева, на что указывал пузырек с чернилами, брошенная деревянная красная ручка с пером и разбросанная бумага.
Софья Александровна будто и не заметила прихода своего мужа, и лишь маленькая Лида произнесла «папа», но замолчала под строгим взглядом своей матери, и таким образом в самом начале была остановлена в проявлении своих дочерних чувств.
Софье Александровне Мардарьевой было лет за тридцать, но трудовая жизнь положила на нее отпечаток той суровой сдержанности, которая старит женщину более, нежели лета. Можно было безошибочно сказать, что в молодости она была очень красива и эта красота сохранилась бы и до сих пор при других условиях жизни, но горе и разочарование избороздили ее лицо с правильными, хотя и крупными, но симпатичными чертами, и высокий лоб преждевременными морщинами, которые являются смертным приговором для внешности настоящей блондинки, каковой была Софья Александровна Мардарьева.
Когда-то темно-синие большие глаза выцвели от слез, и теперь эти глаза были безжизненно белесоватые.
Роскошная лет десять тому назад коса вылезла и маленьким жиденьким пучком была свернута на затылке.
Она была одета в чистое ситцевое серое клетчатое платье с блузкой, которая скрывала ее когда-то стройную фигуру. Девочка была худенькая и маленькая брюнетка, видимо, в отца.
— Сонь, а Сонь… — произнес после довольно продолжительного молчания Вадим Григорьевич.
— Чего тебе? — не поворачивая головы от шитья, как бы нехотя отвечала Софья Александровна.
— А дело-то с векселем Семиладова — дрянь, совсем дрянь.
— А мне-то что… Не мой это вексель, не мои и деньги, тебе ведь заплачено.
— Да ты мне не жена что ли… — упавшим голосом произнес Вадим Григорьевич. — Вечно я слышу только от тебя один попрек — заплачено… Целый день высунув язык бегаю, как бы дельце какое оборудовать, денег заработать… все ведь, чай, для тебя, да для детей.
— Не видим мы что-то твоих денег… Если что и наживешь ненароком, или из редакции получишь, в трактире оставишь.
— Какие же это деньги, это гроши.
— Из грошей рубли скалачивают.
— Нет, это не по мне, не могу… Натура широкая… Погоди, Сонь, еще будем мы богаты.
— Слыхали мы болтовню-то эту, уши вянут. Вон Гордеев, тоже комиссионерничал, как и ты, а теперь, сегодня встретила на своей лошади в пролетке.
— Он вдову нашел.
— Там вдову не вдову, а в люди вышел, едет он, а впереди меня генерал идет, так он с генералом-то этим раскланивается, а тот ему эдак под козырек, честь честью.
— Проныра.
— На вашем месте только проныры и могут кормиться, а не такие, как ты ротозеи да губошлепы… — отвечала Софья Александровна.
В голосе ее слышалось нескрываемое презрение.
— Погоди, Сонь, погоди.
— Чего годить, гожу, больше двенадцати лет гожу.
— Только вот насчет векселя-то Семиладова дело, говорю, дрянь.
Софья Александровна тем временем овладела собой и молчала.
— Алфимов сто рублей дает.
— Давал, — поправила Мардарьева.
— Нет, теперь дает, прах его знает почему, а дает за склеенный. Надо будет склеить, все равно и сто рублей лучше, чем ничего.
— Зачем же он ему понадобился?
— Говорю, прах его знает… Да вот что, ты баба умная, может рассудишь, я тебе все по порядку расскажу… Рассказать?
— Да говори, ну тебя! — кивнула Софья Александровна, принимаясь снова за работу.
Вадим Григорьевич откашлялся и обстоятельно, шаг за шагом, не пропуская ни одной самой ничтожной подробности, рассказал Софье Александровне все происшедшее с ним за сегодняшний день: визит к Савину, разорвание векселя, полет из номера Европейской гостиницы, беседу с Корнилием Потаповичем и, наконец, предложение последнего за склеенный вексель и прошение заплатить ему завтра утром сто рублей.
— Поняла ты что-нибудь из всего этого? — спросил Вадим Григорьевич жену, окончив рассказ.
— Поняла… — отвечала та.
— Что же ты поняла? — вытаращил на нее глаза Мардарьев.
— А то, что Алфимов плут, а ты — дурак.
— Рассудила, нечего сказать… Первое я и без тебя знаю… а второе…
— Второе я давно знаю… — перебила Софья Александровна. — Да что толковать… склей вексель-то, напиши и подпиши прошение, а я завтра сама к этому «алхимику» пойду.
— Ты?
— Да, я, увидим, чья возьмет… Поверь моему слову, я тебе никогда не лгала, что завтра ты двести рублей от меня получишь, сиди дома и жди.
— Ой ли!
— То-то ой ли.
— Пожалуй, что и так… Потому, если насесть на него, он двести рублей даст… Характеру-то у меня только нет.
— Дурак!
— Опять… Заладила, точно попугай… Может я не хочу тебя в это дело вмешивать.
— Дважды дурак… — хладнокровно отрезала Софья Александровна.
— Хорошо, будь по-твоему… Только чтобы мне двести целиком. Я сам уж тебе дам… Экипироваться надо — обносился.
— Сказано из рук в руки отдам… Чего тут — экипируйся на здоровье, да только одежду не пропей.
— Видит Бог.
Придя к такому соглашению, супруги занялись каждый своим делом.
Софья Александровна зажгла, так как уже начало смеркаться, висевшую над большим столом висячую лампу, одну из тех, которые бывают обыкновенно в портновских мастерских. Лампа осветила всю комнату и при свете ее можно было не только шить за большим столом, но и писать за ломберным, где и поместился Вадим Григорьевич клеить вексель и писать прошение.
Вечер пролетел незаметно. Напились чаю, рано отужинали и легли спать. Вадиму Григорьевичу не спалось, он долго ворочался на своем диване.
На другой день еще задолго до девяти часов утра Корнилий Потапович Алфимов пришел в известный нам низок трактира на Невском.
Проходя по еще пустым комнатам в свой кабинет, он спросил у полового:
— Никто не спрашивал?
— Никто-с.
— Мардарьев не был?
— Никак нет-с.
Войдя в кабинет, он сел на свое обычное место и принялся за поданный ему вчерашний разогретый чай.
Во всех его движениях заметно было нетерпеливое ожидание. Он то и дело смотрел на свою луковицу. Наконец стрелка часов стала уже показывать четверть десятого.
— Что бы это могло значить? — уже вслух произнес Алфимов. В это время половой осторожно отворил дверь кабинета и взглянул в нее.
— Лезь, лезь… — по привычке произнес Корнилий Потапович.
— Там вас женщина какая-то видеть желает.
— Какая такая женщина?
— Не могу знать.
— Пусть лезет.
Половой отворил дверь и пропустил Софью Александровну Мардарьеву, одетую не только довольно чисто, но с претензией на моду. Алфимов уставился на нее своими бегающими глазами.
— Что вам угодно?
— Я Мардарьева, жена Вадима Григорьевича.
— А-а… садитесь. Что же он сам?
— Захворал… Вчера вечером еще здоров был, а сегодня утром головы от подушки поднять не может.
— Вот оно что; бывает, бывает… — покачал головой Алфимов.
— Он вчера склеил вексель, потом подписал прошение, как вы желали, вот и прислал меня с ними к вам.
