— Тэк-с… Сам подписал?
— Все прошение его рукою написано.
— Тэк-с… Хоть и не порядок, но ради болезни… Извольте получить деньги. Пожалуйте прошение и документ.
Корнилий Потапович полез в карман сюртука, вытащил бумажник и из объемистой пачки радужных отделил и вынул одну.
— Вам известна сумма — сто.
— Нет, мой муж на это согласиться не может, да и я. Это невозможно.
— Что же… Так зачем же вы пришли? Я ему вчера сказал, не хочет, как хочет.
— Да он меня просил все же зайти вас уведомить, а впрочем, если так, извините за беспокойство.
Мардарьева встала. Все это до того поразило Корнилия Потаповича, что он уронил раскрытый бумажник на стол и сидел, держа в руках радужную.
— Куда же вы, посидите, потолкуем.
— Что же толковать, когда вы говорите: «Не хочет — как хочет». Он не хочет, а главное я не хочу… — продолжая стоять, сказала Софья Александровна.
— Вот оно что… — вслух произнес Алфимов и пристально посмотрел на Мардарьеву. — «Кремень-баба», — пронеслось в его голове вчерашнее определение ее мужем.
Все устроенное им вчера дельце разрушилось, натолкнувшись на этот кремень. Тысячная нажива улыбалась. Приходилось поступиться доходом.
«И зачем я вчера с ним не кончил!..» — пронеслось в уме Корнилия Потаповича.
— Все же садитесь, пожалуйста!.. — вслух обратился он к Мардарьевой.
Та, как бы нехотя, села.
— Так сколько же ваш муж, или собственно вы, хотите с меня взять за этот ничего не стоящий вексель?.. — спросил после некоторой паузы Софью Александровну Корнилий Потапович.
— Если он ничего не стоит, то за него и взять ничего нельзя, так как ничего и не дадут, а если дают, значит он что-нибудь да стоит, а потому и торговаться можно, — отвечала та.
— Правильно, сударыня, рассуждать изволите, правильно… Только может я просто по доброте сердечной мужу вашему помочь пожелал, а векселя мне его и даром не надо, пусть он при нем и остается.
— Ну, в этом-то позвольте мне усомниться, не из таких вы людей, чтобы даром сотнями швырять стали… Не так вы глупы, чтобы это делать, и не так глупа я, чтобы этому поверить…
— И это верно, сударыня, что верно, то верно, видно у нас с вами по пословице: «Нашла коса на камень».
— Кажется…
— Ну, так и будем разговаривать по-хорошему… Чайку не хотите ли, прикажу подать чашечку… Чай хороший, крепкий…
— Благодарствуйте, пила.
— Что же — чай на чай не палка на палку…
— Не люблю я его…
— Чай, кофейничаете?
— Балуюсь…
— Тэк-с…
Корнилий Потапович как бы чувствовал перед собой силу, почти равную, и потому медлил приступить к решительному разговору. Он положил обратно радужную в бумажник, тщательно запрятал его в карман, долил из чайника водой недопитый стакан, взял в руки огрызок сахару и тогда только нерешительно спросил:
— А сколько вы примерно с меня за этот вексель хотите?
— Две тысячи… — не сморгнув глазом, отвечала Софья Александровна.
— Две… тысячи!.. — как-то выкрикнул Корнилий Потапович, точно громом пораженный этой цифрой, и даже выронил из руки огрызок сахару, который упал в стакан с чаем и, ввиду его крайне незначительной величины, быстро растаял.
Алфимов бросился было его вынимать, но опустив два пальца правой руки в стакан, толкнул стакан и пролил чай на сомнительной белизны скатерть.
— Ох, и напугала же ты меня, мать, — заговорил он, вдруг переходя на ты, — я думал, что разговариваю с обстоятельной женщиной, а ты, вишь, какая неладная.
Корнилий Потапович поднял стакан, спасая остатки драгоценной влаги.
— Чем же я неладная? — спросила с усмешкой Мардарьева.
— Как же ты не неладная, такую сумму выговорить, и за что, спрашивается?.. Тебе, видно, муженек-то твой не передавал, какой это вексель… опороченный…
— Знаю, все знаю, только не в векселе тут дело, а в прошении… Видно, понадобилось кому-нибудь досадить Савину, не для себя вы тут хлопочете…
— Ин, будь по-твоему, угадала, что с тобой поделаешь… Умна, бестия. Только ты рассуди, кто же за это две тысячи даст?..
— Могут дать и больше, как кому надо.
— Да ведь ты не знаешь кому надо…
— Не знаю… Вы зато знаете… Вам, значит, и надо…
— Тэк-с, и это правильно. Только уж и запросила ты… Мужу твоему я говорил вчера, что аппетит у него волчий… А ты уж, мать, совсем тигра лютая…
— Да ведь и вы не овца, вас не задерешь…
— Овца, не овца, однако же, задрать ты меня норовишь…
— Ничуть, клочок шерсти ухватить норовлю, да ничего, обрастете.
— Шутница… — несколько успокоившись, сказал Корнилий Потапович. — Нет, ты говори сколько, по-божески?..
— Я сказала.
— Заладила ворона про Якова, одно про всякого… Я тебе говорю, как по-божески…
— Да ваша-то какая цена?..
— Я свою цену еще вчера твоему мужу объявил, ну, для тебя, уж больно ты умна да догадлива, еще столько же добавлю: две сотенных.
— Нет, это не подойдет…
— Не подойдет?.. — удивился Алфимов.
— Нет и разговаривать нечего…
Я пойду. Софья Александровна поднялась со стула.
— Сиди, сиди, куда тебя несет, вот стрекоза, прости, Господи!..
— Чего же так сидеть зря, у меня дома дело есть — работа.
— Не медведь дело, не убежит в лес… хе, хе, хе… — засмеялся своей собственной остроте Корнилий Потапович.
Мардарьева оставалась серьезно-спокойной.
— Так не подойдет?.. — спросил он полушутя, полусерьезно.
— Сказала не подойдет… — отвечала та.
— И уступки не будет?
— Отчего не уступить, коли скажете настоящую цену…
— Цену… цену… — проворчал Алфимов. — Да чему цену-то… Где товар?
— Товар есть, коли двести рублей уже за него давали.
— Ну, баба! — воскликнул Корнилий Потапович. — «Кремень-баба», — снова пронеслось в его уме определение Вадима Григорьевича.
— Что ж что баба, а умней другого мужика… — невозмутимо заметила Софья Александровна.
— Вижу, вижу! — со вздохом произнес Алфимов.
— То-то же…
— Ну, триста…
— Нет… Вот уж как, чтобы много не разговаривать, тысячу пятьсот рублей, по рукам…
— Полторы тысячи? — простонал Корнилий Потапович.
— Ни копейки меньше… А то я сейчас отсюда к Савину…
— Зачем это?
— Расскажу ему, что есть люди, которые дают триста рублей за жалобу на него… Поверьте, что он мне за эту услугу и вексель перепишет, да еще благодарен будет… Пусть сам дознается, кто против него за вашей спиной действует… Вот что.
— Тэк-с… — окончательно сбитый с позиции, протянул Алфимов.
Так хорошо только вчера устроенное дельце окончательно проваливалось. Эта шалая баба способна привести свою угрозу в исполнение, и кто знает, быть может, Николай Герасимович действительно допытывается, откуда идут против него подкопы. Ему, конечно, известно, что Колесин спит и видит устранить его со своей дороги к сердцу этой танцорки Гранпа — это первое придет ему в голову, и он будет на настоящем пути к открытию истины. Тогда прощай крупная нажива, прощай и даром сунутая Евграфу Евграфовичу красненькая… Ее почему-то особенно жалко стало Корнилию Потаповичу, и с ней мысли его перенеслись на растаявший из-за этой «кремень-бабы» кусок сахара и разлитый стакан чаю…
«Сколько убытков! Сколько потерь!» — мысленно воскликнул Корнилий Потапович.
Он взглянул исподлобья на Софью Александровну. Она сидела перед ним серьезная, спокойная и крупные складки на ее высоком лбу указывали на ее решимость сделать именно так, как она говорит.
«Надо во что бы то ни стало купить у нее этот вексель! Но надо все же что-нибудь выторговать!» — промелькнуло в уме Алфимова.
— Ваш супруг… — вкрадчиво начал он, — за него в неразорванном виде просил у меня тысячу рублей…
— Дуракам, сами знаете, закон не писан, — прервала его Мардарьева.
— Оно так-с, так-с, — согласился Алфимов, — однако я могу его купить за тысячу рублей цельным… а теперь по справедливости вы можете взять за него половину — пятьсот…
— Нет и нет, да и что время в самом деле терять… Хотите тысячу двести последняя цена… — решительно воскликнула Софья Александровна. — Иначе я сейчас же уходу…
Она встала и направилась к двери.
— Постойте, погодите… — в свою очередь приподнялся Корнилий Потапович. — Хотите шестьсот?
— Ни гроша менее.
— Семьсот, восемьсот…
— Прощайте…
— Девятьсот, тысячу…
Софья Александровна взялась уже за ручку двери.
— Вернитесь, получайте… — простонал Алфимов, не садясь, а буквально падая на диван.
Мардарьева с насмешливой улыбкой вернулась и села на стул.
— Пожалуйте документ…
— Пожалуйте деньги…
