Он говорил, что князь Затыл Иваныч совестился сам заговорить со свахой; заочно со стыда горит, умоляет сваху это дело обделать и обещает ей сто рублей.
На второй день сваха колебалась.
— Как же Варюша-то Ананьева? — спросила она Лучку.
— Плевать ему теперь на нее, если она его не хочет и срамоту на него напустила, предпочла ему чуть не дно морское, Каспицкое.
На третий день сваха была побеждена красноречием Партанова и, не видав Затыла Иваныча, собралась с Лучкою вместе к Сковородихе.
— Одна не пойду! — заявила она. — А уж идти от твоего жениха потайного, так обоим вместе.
Лучка ничего против этого не имел и весело собрался, весело вымазался маслом. Очевидно, на его улице праздник был! Сваха объясняла его радость привязанностью к своему хозяину, а то и барышами.
— Может, князь Бодукчеев и ему сто рублей обещал за хлопоты, — думала Соскина.
Одно только обстоятельство продолжало смущать сваху. Лучка уверял ее, что князю из всех дочерей Сковородихи пуще других полюбилась не красавица Дашенька, не умница Машенька, не кроткая и ласковая Пашенька, хотя бы и горбатая, а верзило, леший-девка Глашенька.
— Как же это так? — недоумевала Соскина.
— Что ж?.. Скус такой! — отвечал Лучка.
— Она ж хуже всех!
— На наши глаза. А у него свои — ногайские…
— Да и объемиста гораздо…
— Объемистая и по мне лучше худотелой!
— Уж больно тяжела не в меру!
— Ее ему не носить.
— Сказывают, весу в ней до семи пудов.
— Вот эвто самое на его скус княжеский и пришлось. Говорит — мяса много.
— Да ведь ему же ее не есть!
— Не наше, Парамоновна, это дело! — решал Лучка. — Наше дело сосватать, запись смастерить, отступное определить и свадебку чрез недельки три сыграть, денежки за хлопоты получить… и пьяным с радости напиться.
И вот Лучка Партанов и сваха Соскина появились в доме Сковородихи.
Сначало все пошло на лад. Айканка, смотревшая на дело замужества девиц стрельчихи совсем иначе, нежели она сама, рада была нежданному поручению и случаю «втюрить» Авдотью Борисовну в свадебное дело, да так, чтобы она уж не могла потом на попятный двор. Айканка, после целого ряда условных «виляний» свахи, поблагодарила за честь и спросила, кто таков этот князь.
— Князь Макар Иванович Бодукчеев.
— За что такая милость к нам, то-ись?.. Авдотья Борисовна простая стрелецкая вдова…
— Да дыни и арбузы у нее княжеские, за которые деньги горой отсыпают! — прямо бухнул Лучка.
— Ну, как же… Нешто из-за мошны… — заявила сваха, отрицая корыстолюбие Затыла Ивановича, которого ни разу близко в глаза не видала.
— Что ж! Это правда — матка! — ответила Айканка. — И я так это дело смекаю. Он князь и с достатком. А тут, все-таки, за невестушкой еще приполучить можно… А на которую же из наших девиц он доброжелательство свое обратил?
— На Глафиру Еремеевну, — сказала сваха как-то все еще неуверенным голосом.
Айканка, дотоле улыбавшаяся, вдруг насупилась, съежилась и выглянула изподлобья.
— Что же так? — воскликнул Лучка, не удержавшись.
— Ну, этого я… На это я вам никакого ответа дать не могу.
— Почему?
— Да так уж…
— Так подите, спросите Авдотью Борисовну.
— И она тоже в этом затруднится… Если б другую вот какую… Любую… Хоть бы вот самую молодую и из себя видную, Дашеньку. Ну, то б хорошо… Я бы и сама согласье за мать дала… А Глашеньку — иное дело. Тут и сама Авдотья Борисовна побоится.
— Чего?
— Да так уж…
— Она же на возрасте…
— Да… Известно… Только тут… Совсем дело не подходящее! — даже грустно проговорила Айканка, видя, что все дело расстроивается.
— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — воскликнул Лучка. — Ну, а если другую какую? — прибавил он вдруг. — Тогда бы ничего?..
— Другую с нашим удовольствием.
— Отвечаете вы, что другую Авдотья Борисовна отдаст за князя?
— Вестимо. Честь ей великая — дочь княгиней величать.
— Ладно. Я с ним перетолкую и завтра у вас опять буду.
— Да неужто же он за один день переменит свои мысли? — спросила сваха.
— Отчего же… Да, может… Может, и я ошибся, ей-Богу! — выговорил вдруг Лучка жалобно, как бы прося прощения. — И тебе, Платонида Парамоновна, показалось дело неподходящим. И вот ей тоже, управляющихе, кажется дело негодным и непокладным. Я лучше справлюсь, и завтра мы опять придем.
— Чудно. Ей-Богу, чудно… Чудишь ты, Лукьян Партаныч! — вымолвила сваха подозрительно.
— Да не Партаныч! Тьфу! Типун тебе на язык… — выговорил Лучка, но вдруг сообразил и отрезал:
— Ведь вот ты, Парамоновна, путаешь. Зовешь меня Партанычем. Отчего же было мне не спутаться, когда всех девиц Авдотьи Борисовны зовут приятели и сродственники сходственно. Мне князь мог тоже так-то сказать: и Сашенька, и Машенька, и Дашенька… А мне почудилось: Глашенька.
— Это вот верно! И отдам я руку на отсечение, что ты спутал! — воскликнула Соскина.
— Князь тебе, сударь мой, либо Машеньку, либо Дашеньку называл, — сказала Айканка.
— Завтра будем опять и все дело повершим. Только вот что, родная моя. Князь без записи не хочет. Чтобы не было семи пятниц на одной неделе у вашей Авдотьи Борисовны! Она ведь баба крепкая, всем это ведомо. Князь и боится срама.
— Да ведь венчанье не отложится на год, либо два?.. Ведь венчаться будут много через месяц… — заметила Айканка.
— Все равно. Свадьба через месяц, а то и скорее. А запись — записью!
— Ну, что ж — его воля. Мы не перечим.
— Авдотья Борисовна на это пойдет?
— Пойдет… Но ведь и князь тоже должен заручку дать…
— Князь определил отступного тысячу карбованцев с своей стороны! — бухнул Лучка.
— О-о!.. — ахнула Айканка.
— Да, вот мы как! — вскрикнул Лучка. — Стало быть, нам-то на попятный двор будет идти накладно.
Гости простились со старой калмычкой и ушли, обещаясь явиться на другой день.
— Ну, уж сватовство! — качала головой всю дорогу Соскина. — Вот что значит заглазно со свахой переговариваться. Спутали девок. Вот тебе, парень, первый блин да комом!
— Какой ком да кому! Иному иной ком — как раз по брюху! — загадочно усмехнулся Лучка.
Нечто, что чуял шестым человеческим чувством, предугадывал и мысленно себе самому предсказывал проныра жид астраханский Осип Осипович Гроднер, действительно невидимкой стояло над Астраханью. Оно, как легкий туман или облако пыли, пробиралось во все улицы и закоулки, во все дома, избы и хижины. Что это было, — определить и назвать было трудно.
В бумагах, приходивших из столицы в Астрахань или отправляемых отсюда к главным властителям российским, это нечто обозначалось «колебанием умов». В Астрахани это колебание случалось часто и приходило вдруг без всякого видимого повода, как иная хворость, как цинга, гниючка или чума.
Было одно время, что у астраханцев, почти у всех, у десятого человека, кровь носом шла. Как пришла эта чудная хворость, никто не знал, и объяснить не мог. Правда, жарища стояла тогда нестерпимая, да ведь не от солнца же таковое может приключиться.
Как зачиналась на этой дальней полумагометанской российской окрайне смута народная, объяснить никто не мог. Теперь по слободам астраханским, которых было много, в том числе немецкая, местожительство всех иноземцев, татарская, инородческая, калмыцкая, армянская и другие, повсюду стали рыскать всякие слухи, один другого диковиннее. Наконец, прошел слух, от которого встрепенулся весь город. Царь собирался прислать в Астрахань к самому Петрову дню своего любимца Меншикова, чтобы отобрать у всех ватажников их учуги и продать их за большую сумму денег соседям и врагам, калмыцким ханам, а на эти деньги вести войну со шведами.
Отобрать учуги у астраханцев и отдать весь рыбный промысел на Волге в руки вековых врагов калмыков, это, конечно, было деяние, долженствовавшее разрушить город Астрахань. Этому деянию равнялось бы только разве приказание на половину вырезать, на половину разогнать по свету Божьему всех астраханцев. Учуги и ватаги — это была основа, краеугольный камень, на котором зиждилось процветание города и всего края. Хитер и ловок был тот, кто мог такой слух пустить. Этот слух хватал за сердце все ватаги рабочих — тысячи четыре человек. И хватал каждого за сердце покрепче, чем когда-то весть о брадобритии бояр и сановников.
А Петров день был не за горами.
Тотчас после распространения этого слуха по городу, в кремле, на квартире воеводы, а потом на архиерейском дворе, в горницах митрополита Сампсона было совещание властей. У старого владыки, тугого на соображение и тяжелого на подъем от старости, собрались власти: воевода и поддьяк Копылов, его правая рука, полковник Пожарский, умница строитель Троицкого монастыря, без совета которого не обходились, законник посадский Кисельников и все те же первые тузы астраханские. Решено было, как когда-то по поводу исправления креста на колокольне, объявить всенародно на площадях и базарах, а равно в каравансераях, и притом на четырех языках: русском, армянском, персидском и турецком, что слух об указе на счет учугов есть сугубое преступное измышление праздных языков.
