А Петров день был не за горами.
Тотчас после распространения этого слуха по городу, в кремле, на квартире воеводы, а потом на архиерейском дворе, в горницах митрополита Сампсона было совещание властей. У старого владыки, тугого на соображение и тяжелого на подъем от старости, собрались власти: воевода и поддьяк Копылов, его правая рука, полковник Пожарский, умница строитель Троицкого монастыря, без совета которого не обходились, законник посадский Кисельников и все те же первые тузы астраханские. Решено было, как когда-то по поводу исправления креста на колокольне, объявить всенародно на площадях и базарах, а равно в каравансераях, и притом на четырех языках: русском, армянском, персидском и турецком, что слух об указе на счет учугов есть сугубое преступное измышление праздных языков.
— Поможет — хорошо, — заявил воевода, — а не поможет, что же тут делать! Все же таки, покуда ни одного учуга не тронули и не отобрали, никакого волнения не будет.
— Это колебание уже которое на моей памяти, — заговорил митрополит, — поболтают и перестанут.
Порешенное, однако, на 29-е июня, в царский день, всенародное объявление и опровержение слуха не было властями приведено в исполнение. Оно будто попало в долгий ящик и все откладывалось изо дня в день. И удивительно! Поручено оно было деятельному, как ртуть, человеку — полковнику Пожарскому. Но на этот раз Никита Григорьевич все медлил и все собирался, но его никто не понукал. Изредка только Георгий Дашков спрашивал при свидании:
— Что же, государь мой, на счет опровержения и успокоения умов? Что медлите?
— Написано, — отвечал Пожарский, — переводим. Шутка разве — на три языка перевести! Перевели вот мне на персидский язык два армянина, хотел было посылать уже подьячих на базар и в Девлетов каравансерай, ан вдруг оказывается, что все мне те армяне наврали. Такую черти ахинею вывели, что, если бы ее прочесть, так сами бы мы произвели сугубое колебание умов. В этом деле спешить не надо.
Так или иначе, но Пожарский отделывался разными выдумками и медлил. И только одна Агасья Марковна знала, почему медлит кремлевский начальник. Он начинал надеяться на очищение места воеводы.
В это же время в Шипиловой слободе, около Никольской церкви, в доме, который еще недавно продавался, но продажа которого расстроилась, происходило тоже что-то необычное. У домохозяина, по прозвищу Грох, даже ночью бывал всякий народ. Будь это в другом месте, в другом городе, при других властях, то, конечно, какой-нибудь начальник уже прислал бы сюда с полдюжины стрельцов наведаться, в чем дело, что за базар такой, что за толкотня. Но в Астрахани некому было обращать внимание на то, что в доме, где царила всегда тишина, вдруг толчется всякий люд, гулящий и подозрительный. Обыватели диву дались, а власти и не ведали.
Другая диковина тоже бросалась в глаза. Всегда мрачный и угрюмый Грох не был скучен, глаза его блестели, лицо румянилось, не раз за день улыбалось. Всякий бы в народе подумал: что за притча?
Носов уже не собирался покидать Астрахань. Нечто, чего он давно желал, так же как и полковник Пожарский, т. е. смутных дней, — начинало как бы сбываться. Не кто иной как Носов был тайным сочинителем и распространителем последнего слуха, хитрого и ловкого, об учугах. Ему пришло на ум, выдумать этот указ государя, который должен был поразить астраханцев в самое сердце.
То, что без причины назревало в Астрахани, усилилось под влиянием нового слуха об учугах и их продаже калмыцким ханам.
Как только Носов почуял, что в Астрахани заметно обрисовывается волнение, он стал все чаще выходить из дому, видаться со всяким народом и всякий люд принимать у себя.
Дня за три до Петрова дня в доме Носова, но не в подвале, как прежде, а на верху, в светлой горнице, собрались почти те же лица, что были у него однажды за несколько времени пред тем. У Носова сидели и беседовали Партанов, Барчуков, Колос и совершенно выздоровевший расстрига Костин. Но, помимо этих лиц, было еще человека два, три из стрельцов и из посадских, и один из них очень известный и уважаемый в городе стрелец Быков.
В то же время внизу, в подвале, сидел, укрываясь от властей в доме Гроха, его странный приятель, разбойник Шелудяк. Душегуб этот не сам явился в Астрахань и бросил свои дела у себя на дому, т. е. на большой дороге под Красноярском. Грох посылал за ним и вызвал его в город, дав знать, что в нем будет нужда.
Собеседники в доме Носова толковали все о том же, о слухах, о мудреных порядках, заводимых молодым царем, о трудном житье, о колебании умов и т. д. Но видно было, что некоторые из них, вновь сошедшиеся и познакомившиеся в доме Носова, еще стесняются, не доверяют вполне друг другу. Стрелец Быков, с замечательно суровым и упорным взглядом молчал больше всех, а между тем, казалось, что если бы стрелецкий десятский заговорил вдруг, то речь была бы покрепче всех других речей. Про него говорили в Астрахани, что у старого десятского только два слова, а вместо третьего уже бердыш идет в дело. Диковина заключалась только в том, что этот бердыш, долго верно служивший властям астраханским, теперь вдруг обернулся и готов был служить тем, кого рубил.
Старика десятского из стрелецкого войска сразило то, что случилось несколько лет тому назад на Москве, а теперь готовилось и в Астрахани — уничтожение стрелецкого войска. Сбрить бороду, надеть немецкий кафтан и из стрельца сделаться каким-то огородным чучелой, каким-то «ундером», как сказывали, Быков не мог. Оставаться хладнокровным зрителем и смириться старик тоже не мог.
И вот эти трудные времена, эти мудреные порядки привели старика-стрельца в дом Носова и заставили беседовать с разным народом, в числе которых был и пьяница-буян Лучка, и подозрительный посадский Колос, и другие, на которых стрелец давно привык коситься.
Единственное, на что стрелец еще не решался, это говорить при всех. С Носовым он быт откровенен, и речь его была действительно крепка, удивляла и восхищала Носова. Такой человек как стрелец Быков, в случае какого-нибудь народного действа, был бы дорогим человеком, был бы правою рукой того, кто все дело поведет. Даже более. Пожалуй, этот стрелец станет коноводом всего и сам заведет себе других в качестве правых рук. Носов видел уже в стрельце соперника.
Поздно вечером, когда все разошлись, Носов задержал только двух молодцов-приятелей и своего друга посадского, сказав кратко:
— Обождите вы и ты тоже, Колос. Надо нам перетолковать промеж себя. А ты, Костин, сходи-ка вниз да приведи сюда моего гостя, что сидит в подвале. Знаешь, в том самом, где когда-то вы трое, бежав из ямы, укрылись.
— А коли увидят его в окошко? — произнес расстрига.
— Кто увидит?
— Ну, хоть кто из кремлевских. Рыло-то Шелудяка всякая собака в городе знает.
— Небось, теперь уже спят все. Да мы от окошка-то подале сядем, — отозвался Носов.
Расстрига ушел за разбойником.
Колос, смущенный этим обывателем в доме друга, обратился к Носову с вопросом:
— На кой прах душегуба у себя держать? Да и потом чудно. Я еще вчера слышал, что он опять в Красноярске проявился и лихо грабит на дорогах. Вот как врут. Там на его голову всех убитых валят, а он тут в подвале у тебя сидит.
И Колос рассмеялся.
Между тем Барчуков и Партанов, узнав, что Шелудяк находился в доме Гроха, невольно переглянулись и невольно усмехнулись. Обоим показалось смешным, что условие, на котором их воевода выпустил из ямы, можно было теперь исполнить. Можно было созвать тотчас народ, связать душегуба и свести в воеводское правление. И Бог знает, сделали ли бы они это, или нет, несколько дней тому назад. Быть может, при новой угрозе воеводы, ради собственной свободы, они бы и решились схватить и передать в руки правосудия свирепого человекоубийцу, но теперь времена уже были другие. Теперь этот разбойник, вызванный Грохом в город ради нужды в нем, был в полной безопасности. Да и сами молодцы не боялись воеводы и ямы по той причине, что в городе чем-то пахнуло. А случись это нечто, то в яме под судной избой никого не останется. Всех выпустит народ, и ничего не поделают тогда Тимофей Иванович или его поддьяк.
Поглядевши друг другу в глаза довольно пристально и долго, Партанов и Барчуков начали хохотать. Они будто перемолвились, потому что каждый знал, что другой думает.
— Чего вы? — обратился к ним удивленный Носов.
Молодцы откровенно признались, что заставило их рассмеяться.
— Ну, — покачал головой Носов, — не говорите, братцы. Взять, связать и вести к воеводе Шелудяка дело не такое легкое, как думаете. Хоть кликните вот всю улицу. Вряд что можно поделать. А если бы и свели вы его в конце концов к Тимофею Ивановичу, то здесь у меня в дому кровь человеческая рекой бы полилась по всей лестнице на крыльцо и на улицу. Покойников десятка с два, три оказалось бы во всех горницах. Да, вы, братцы, не знаете, что такое Шелудяк. Я иной раз думаю да соображаю: чем же он на том свете будет? Чем он будет после суда Божьего праведного и ответа на этом суде? Чем он станет? Коли пойдет его душа в ад, а это верно, то ведь, право, грешить не хочу, а правду сказываю, — Носов усмехнулся:- ведь от него и чертям в аду тошно будет. Он как придет, то, прости Господи, самого сатану попробует ухлопать.
