Если он играл в кости, то ставил по четыре тысячи сестерциев, а если его развлекал шут, актер, жонглер или музыкант, то он расплачивался с ним виллами и сундуками денег. Но мог и пустить по миру, сослать, приказать избить до полусмерти, если выступавший ему не понравился или превосходил Нерона своим искусством.
Император желал испробовать все — от удовольствий публичного дома до неистовства изнасилования. И когда он отправлялся из Рима в Остию, то требовал, чтобы все римские проститутки стояли по берегам Тибра, возле построенных для этого случая таверн и, когда он проезжал мимо, принимали соблазнительные позы, приглашая его войти. С помощью своего изумруда Нерон жадно рассматривал их, ворча от удовольствия.
Потом он садился на корме своего судна, приказывал своим придворным поэтам читать стихи, и, если кто-нибудь из них произносил: «Когда умру, пускай земля огнем горит!» — Нерон выкрикивал:
— Нет, нет, пусть это случится при моей жизни!
И все ликовали, аплодируя его остроумию и таланту импровизатора.
Как и Нерон, я поехал в Остию. Я хотел сесть на корабль, который мне укажут судьба и боги, и который увез бы меня в какую-нибудь удаленную провинцию империи, по ту сторону моря, может быть, в Армению, где войска Корбулона по-прежнему сражались с парфянами. Или в Иерусалим: этот иудейский город манил меня.
К Поппее приезжал иерусалимский первосвященник, и она убедила Нерона позволить иудеям возвести высокую стену, которая отделила бы главный городской храм от дворца царя Ирода.
Меня интересовала секта Христа, противостояние двух религий, расколовшее иудеев. После казни рабов Педания римские евреи стали изобличать тех, кого они называли христианами, как врагов императора. Некоторых из них бросали на растерзание хищникам, а чтобы они не могли защищаться, связывали им руки и ноги. Чернь смотрела на это и хохоча предлагала им воскреснуть, как это сделал их учитель Христос.
Мне хотелось увидеть и Массалию, город в Нарбоннской Галлии, где жил в ссылке благородный Сулла, бросивший вызов Нерону, а также отправиться в Азию, где находился изгнанный из Рима Рубеллий Плавт с узким кругом соратников-стоиков.
Может быть, однажды эти люди сумеют поднять провинции против императора, которому едва минуло двадцать пять лет, чьи затеи с каждым днем становились все безумнее.
Однако когда я прибыл в Остию, разыгралась страшная буря. Как скорлупки раздавила она о пристань и скалы почти две сотни судов, разметала по поверхности моря их обломки и утопила большую часть экипажа. Я оказался лицом к лицу со свинцовым морем, разгневанным божеством, которое давало мне понять, что отказывается исполнить мое желание и хочет, чтобы я оставался в Риме.
И я вернулся. Я словно впервые увидел город, который когда-то меня привлек и соблазнил, хотя я знал о таящихся в нем разврате и жестокости, о преступлениях, которые там совершались, о пороке, который его разъедал. Но мне нравилось, что в городской толпе можно было встретить граждан со всей империи, быть одним из друзей Сенеки и даже — я уже признавался в этом — посещать императорский дворец и участвовать в роскошных оргиях, которые устраивал Нерон.
Неужели я до такой степени изменился?
Куда ни повернись, я видел лишь звериный оскал города. Рим смердел. Выставлял напоказ свои груди и фаллосы. Все продавалось и покупалось: тело ребенка или эфеба, тело супруги или девственницы. Повсюду бродили шайки воров и насильников, гладиаторы, искавшие драки, и среди них, — я давно знал и возмущался этим — сам Нерон с лицом, закрытым маской, самый безумный из всех, способный изнасиловать и жрицу, и мальчика. Говорили, что он надругался над ребенком и убил его, опасаясь огласки и мести его родственников, среди которых был Аул Плавт. Мать ребенка, Помпония Грецина, после этого вступила в секту Христа. С тех пор ее видели лишь одетой в черное и такой суровой в своем скорбном достоинстве, что ни сам Нерон, ни его вольноотпущенники, способные на любую низость, не смели поднять на нее руку.
Я все это видел и принимал, как будто в городе было что-то, что могло осветить эту непроглядную тьму.
Теперь же эта мерзкая тьма подавляла меня.
Когда я пришел к Сенеке, то узнал, что если я и стал другим, то город изменился тоже.
Ночь становилась все чернее. Нерон дошел до дна своих желаний. Некоторое время остававшиеся не у дел доносчики снова вышли на охоту, отмечая малейшую сдержанность по отношению к императору. Новые сенаторы — Вителлий, Нерва — стали подручными Нерона. Они выдали Тразею Пета, который в сенате собрал вокруг себя нескольких влиятельных лиц, решившихся противостоять тирании.
Рассказывали, что со своими друзьями-стоиками Тразея отмечал застольями годовщины Кассия и Брута, убивших Цезаря. А Сенеку они считали прихлебателем, придворным философом, служившим Нерону из тщеславия и стремления увеличить свое состояние.
Я страдал от этих обвинений, выдвинутых против моего учителя. Он казался постаревшим, разочарованным, но не тем, что узнал о Тразеи, а крахом своих надежд.
Нерон целиком отдался на волю своих диких страстей. Превратившись в самовластного правителя, в тирана, он мечтал не о том, чтобы — как советовал ему Сенека — установить равновесие между властью императора и полномочиями сената, а о восточной монархии, подобной тем, что греки насаждали в своих колониях. Он терпеть не мог, если кто-то равнодушно или сдержанно относился к представлениям и играм, в которых он выступал в качестве комедианта или возничего колесницы. Или если не исполнялись его малейшие желания. Он потребовал осудить претора Антистия Сосиана, который на пиру позволил себе прочесть несколько сатирических стихов, выставлявших императора в смешном свете.
— Оскорбление его величества! — прокомментировал Сенека, рассказывая этот инцидент.
Один из доносчиков — Коссуциан Капитон — выдал Нерону Антистия. Император потребовал от сената, чтобы к виновному было применено предусмотренное в таких случаях наказание: его следовало отстегать хлыстом, а затем обезглавить. Тразея отказался утвердить этот приговор, и многие сенаторы поддержали его, чем вызвали гнев Нерона.
— Он притворился, что согласен с позицией сената, — объяснял Сенека. — Антистий не будет ни высечен, ни обезглавлен, но его лишат всей своей собственности и сошлют. Однако, можешь мне поверить, Нерон не забудет ни Антистия, ни Тразею, ни меня, кто тоже пошел против него.
Мы сидели плечом к плечу в парке его виллы, где обычно гуляли и беседовали. Учитель наклонился вперед, как будто кто-то давил ему на затылок.
— Серений, смерть подходит к нам все ближе, — вздохнул он.
30
Смерть, о которой говорил Сенека, я видел в городе на каждом шагу. У нее оказалось лицо того германца из гвардии Нерона, который раздробил кости человеку, чье сломанное тело рухнуло на мостовую под ноги толпе, приветствующей императора.
Этот человек позволил себе зубоскалить при виде императора, игравшего на флейте в окружении актеров и музыкантов. Один из шпионов, получавший за свою работу ежедневно горсть сестерциев, тут же побежал к преторианцам и указал на зеваку пальцем. Толпа расступилась, солдаты схватили беднягу за плечи, и один из них, тот самый германец, стал осыпать его ударами. Тело осталось лежать на мостовой, и бродячие собаки, подойдя, обнюхали его и принялись лизать кровь, натекшую из ран, рвать на нем одежду, а потом и мясо.
Дальше, в переулке квартала Велабр, смерть приняла облик мужчин, женщин и детей, забивших камнями какую-то парочку, которая, подняв руки, пыталась прикрыть лицо. Каждый раз, когда камни попадали по телам, вцепившимся друг в друга, раздавались крики и смех. Кто-то крикнул:
— Христиане, вы воскреснете! Молитесь вашему Богу!
И новый град булыжников сопровождал эти слова.
Я снова пришел к Сенеке. Казалось, учитель не двигался с места, хотя проходило несколько часов, а иногда и дней. Я находил его недалеко от кипарисов и статуи Аполлона, которую он велел поставить в своем саду — там, где обыкновенно предавался размышлениям. Возможно, в честь того бога, который, как он верил или хотел верить, служил примером для Нерона.
Я садился рядом. Сначала мы сидели молча, а потом он, как будто продолжая прерванную беседу, прошептал:
— Рок, обрывающий чужую жизнь, не кажется нам страшным. Каждый день думай, Серений, о том, чтобы спокойно покинуть этот мир, за который люди цепляются подобно тому, как упавший в бурный поток хватается за кусты и скалы. Большинство мучительно разрывается между страхом смерти и муками жизни, отказываясь жить и не умея умереть.
Однажды Сенека прервал свои размышления, чтобы сообщить, что наш друг, преторий Бурр, мертв. Несколько дней назад у него распухло горло: опухоль застряла в нем, как непрожеванный кусок мяса, и мешала дышать. Нерон послал к нему врачей, они обмазали все стены его жилища снадобьем, которое должно было способствовать исчезновению злополучного нарыва. Однако он, наоборот, только увеличился в размерах. И когда Нерон, подобно гиене, явился к распростертому телу префекта преторианцев, неубедительно, как плохой актер, изображая сострадание, Бурр, собрав последние силы, прошептал: «Я чувствую себя хорошо».
