Однажды Сенека прервал свои размышления, чтобы сообщить, что наш друг, преторий Бурр, мертв. Несколько дней назад у него распухло горло: опухоль застряла в нем, как непрожеванный кусок мяса, и мешала дышать. Нерон послал к нему врачей, они обмазали все стены его жилища снадобьем, которое должно было способствовать исчезновению злополучного нарыва. Однако он, наоборот, только увеличился в размерах. И когда Нерон, подобно гиене, явился к распростертому телу префекта преторианцев, неубедительно, как плохой актер, изображая сострадание, Бурр, собрав последние силы, прошептал: «Я чувствую себя хорошо».
— Это был ответ Сципиона одному из центурионов Цезаря-победителя, посланному убить его, — заключил Сенека.
Скрестив руки, учитель оперся на них лбом и добавил тоном надгробной речи:
— Я любил Бурра. Я познакомился с ним, когда он приехал из Вазио, его родного города в Нарбоннской Галлии. Это был честный человек, как и я ценивший милосердие и стремившийся к умеренности во всем. Возле Нерона мы попеременно были клинком и рукояткой меча. Мы оба надеялись, что Нерон станет справедливым молодым правителем. Мы старались удержать его на праведном пути. Бурр помешал ему совершить ряд преступлений. Тем, что Рубеллий Плавт живет в Азии в своих владениях, вместо того чтобы валяться с перерезанным горлом, тем, что Сулла живет в Массилии, а не брошен в ров ко львам, мы обязаны Бурру. И если Октавия все еще жена Нерона, это потому, что Бурр удерживал императора от развода. Мы были с ним мечом милосердия и мудрости. Бурра больше нет. Меч сломан. Я один не могу быть ни клинком, ни рукояткой, я всего лишь бесполезный обрубок, от которого Нерон отделается, как только сочтет это своевременным.
Тем не менее Сенека не выглядел ни обеспокоенным, ни отчаявшимся. Только усталым.
— Я часто говорил Бурру: «Не доверяй покою, который тебя окружает. Буря поднимается на море в одно мгновение; корабли гибнут в тот же день и даже в той же волне, с которой они играли».
Сенека закрыл глаза, его черты обострились, морщины стали глубже. Лицо приняло горестное выражение.
— Бурр погиб, — прошептал он. — Волны сомкнулись над ним и скоро разверзнутся, чтобы принять меня.
Я не мог согласиться с этим смирением перед лицом смертельной угрозы.
Разве Сенека не был другом Нерона? Разве император не принимал его? Разве учителя не приглашали на дворцовые пиры? Разве он не аплодировал Нерону, когда тот появлялся на публике, декламируя или держа поводья квадриги?
— Бурр тоже аплодировал и приводил своих солдат, чтобы приветствовать императора, — отвечал Сенека. — Но Нерону абсолютно не нужен изумруд, чтобы видеть, кто как к нему относится. Он сам актер и видит других насквозь. Он знал, что Бурру было неприятно аплодировать фиглярам. И ему прекрасно известен мой образ мыслей.
Сенека поднялся, сделал несколько шагов и остановился перед статуей Аполлона.
— Судьба никогда не поднимала человека настолько высоко, чтобы полная свобода давала иллюзию абсолютной безопасности, — произнес он, поворачиваясь ко мне.
Несколько дней спустя я встретил человека из ближайшего окружения Нерона, в чьих руках оказался меч, принадлежавший Бурру. Он перестал быть оружием милосердия и справедливости, мудрости и умеренности, теперь это был клинок тщеславия, преступления, разврата. Он больше не был оружием римлянина, а стал шпагой грека или уроженца Востока.
Его звали Гай Офоний Тигеллин. У него были твердые мускулы, суровое лицо и обветренная кожа деревенского жителя. Говорили, что этот Тигеллин, выходец из Греции, раньше служил Агриппине, но предал ее и перешел на службу к Нерону. Своего зятя Коссуциана Капитона он сделал главным среди доносчиков, и тот шпионил за сенаторами, обличал их и требовал для них смерти.
Тигеллин стал одним из самых верных прислужников Нерона. Император ездил к нему в гости, в его владения в Лукании. На этих землях, палимых южным солнцем, тысячи рабов трудились в его фруктовых садах, на пшеничных полях, в конюшнях. Он занимался разведением беговых лошадей и лучшие упряжки преподносил в дар императору. После смерти Бурра Нерон сделал его префектом преторианцев. Другим был Фений Руф, который поставлял в Рим зерно, и его популярность должна была прикрывать тот факт, что подразделениями преторианцев отныне командовал только Тигеллин.
Я столкнулся с ним в императорском дворце, куда зашел повидать Сенеку. Он напугал меня.
Чтобы угодить Нерону, но также и потому, что таковы были его природные склонности, его верования, характер сицилийского грека, его развращенная восточная душа, этот человек устраивал ночные оргии, во время которых предоставлял Нерону — и в опьянении пользовался сам — девственниц и эфебов, купленных в Азии, Египте, Лукании, чьи тела и таланты, утонченные или грубоватые, удивляли и восхищали императора, от восторга испускавшего крики, как счастливый ребенок.
Нерон любил Тигеллина как человека, щеголявшего бесстыдством, поскольку император считал, что никто не мог избегнуть порока, все стремятся к обладанию чужим телом, но мало тех, кто способен в этом признаться. В пьянстве и разврате Тигеллин был самым верным товарищем императора. Кроме того, он ненавидел сенат, Тразею Пета, старых сенаторов и этих философов, цеплявшихся за римские порядки, проповедовавших милосердие и умеренность. Сам же Тигеллин, напротив, хотел, чтобы для императора не было пределов, чтобы он мог решать за всех и пользоваться всем на радость себе, предаваться разврату и править, не гнушаясь и преступлениями. Но он был достаточно хитер, чтобы маскировать свои истинные взгляды ссылками на право и богов, а также на необходимость защищать императора от заговорщиков.
Я понимал это и представлял, что ждет Сенеку и меня.
31
Случилось худшее.
Сенека шел мне навстречу по аллее сада. Он шагал, согнувшись, как старый человек. Я бросился к нему. Он остановился. Седые волосы прилипли ко лбу и щекам. Его тога, испачканная и промокшая насквозь, висела тяжелыми складками.
— Гроза, — прошептал он.
Большую часть дня шел дождь, и дорожки были грязные. Земля под лавровыми деревьями была усеяна сорванной ветром листвой, цветами и сломанными ветками.
В нескольких словах Сенека рассказал мне, что вольноотпущенники императорского дворца не разрешили ему войти. Нерон не желал его видеть. Преторианцы окружили философа, вывели наружу и оставили под дождем. Его хотели унизить. Кто-то отослал его носилки, и Сенеке пришлось добираться домой пешком, переулками, по которым катились бурные потоки.
Рабы, носильщики, шумная и грубая чернь толкали его — одного из самых могущественных и пока еще самых богатых людей города.
Он показал мне тогу, мокрую и забрызганную грязью, летевшей из-под колес проезжавших повозок.
— Рим превратился в сточную канаву, — вздохнул он.
Нечистоты текли из дворца. Задвижки открыл Тигеллин, догадавшийся, что император не выносит более ни присутствия, ни вида человека, который был его учителем и советником, которого он провозглашал своим другом и который был свидетелем всей его жизни.
Псы Тигеллина и вожак его своры, доносчик Коссуциан Капитон, лаяли, осыпая учителя упреками и клеветой. Сенеку обвиняли в стремлении замарать безупречную репутацию императора и завладеть домами и земельными участками, стоившими дороже, чем те, которые принадлежали самому Нерону. Его упрекали, что он возражал против выступлений императора перед народом, а сам соперничал с ним, сочиняя свои книги и поэмы, выставляя напоказ свой талант. Вдобавок этот тайный враг императора жадно пользовался возможностями, которые предоставляла ему близость к власти. Он был богаче, чем пристало философу или просто честному гражданину. Чего он хотел? Организовать заговор против императора? О чем мечтал? О могуществе? Зачем собирал у себя дома поэтов, писателей, философов, сенаторов, которые были противниками новой политики?
Сенеке больше не было места возле императора, который пользовался покровительством богов и своих знаменитых предков, основателей империи.
Я пересказал Сенеке все эти разговоры, оскорбления, обвинения и поделился своими опасениями: убийцы, преторианцы, подходили все ближе. Я уже видел это — давно, в комнате Агриппины. Но может быть, Нерон собирается снова прибегнуть к услугам Лукусты?
Спокойствие Сенеки меня удивляло. Он напомнил, что не боится смерти, и с улыбкой добавил, что это пока лишь разведка, а не настоящий бой. На нашей стороне слишком много войск, чтобы противник решился напасть.
— Нерон и Тигеллин знают, что я не один, — заключил он.
Я думал, что Сенека находится во власти иллюзий. Однако я ошибался. Сенаторы, всадники и даже простые граждане пришли к его дому, чтобы выразить ему поддержку. Писатель Лукан, племянник Сенеки, которым Нерон восхищался, а потом порвал с ним — из ревности к его таланту, пришел сказать, что даже в среде аристократической молодежи деспотизм Нерона осуждают, не разделяя его планов создания восточной монархии. Рим — город не греческий, не азиатский, не египетский, управлять им не смог бы ни один Александр. Сенека должен сопротивляться, объединить всех, кто не приемлет жестокости, мании величия, сумасбродства Нерона. Кто отвергает разврат и шутовство императора, окруженного худшими из людей, находящегося под влиянием Поппеи, у которой в голове только Восток и замужество.
