Стычка продолжалась минут десять-пятнадцать, не больше. Пороховой дым в котловине понемногу рассеялся. Люди Мартыня один за другим подтянулись с дороги на косогор. Обессиленные боем и бегом, они вяло опустились на землю, да так и сидели, долго с отвращением глядя вниз, где лежали два конских трупа, а рядом с ними убитый Мегисом калмык. Чуть поодаль от него валялась рука, судорожно сжавшая саблю, в самой середке лежал другой противник, видимо, скошенный пулей. Повсюду виднелись лужи крови, большие и маленькие; раненых и убитых наверняка было больше, но их утащили с собой. В красных брызгах примятые кусты, сквозь которые ускакали всадники; небольшая надломленная береза вся в крови, с ветвей еще и сейчас падали алые сгустки крови; казалось, что именно от этих темных луж, от этих пятен и исходит тошнотный запах. Ратники чувствовали себя такими разбитыми, будто они потерпели поражение, а не вышли победителями. Нет, совсем иначе представляли они себе битву… Кто послабее, лязгал зубами, другие, сдерживаясь, вздрагивали.
Гачу в икру вонзилась стрела; рана была не такой уж большой и опасной, но все-таки сильно кровоточила. Инта полила ее своим снадобьем и перевязала добела выстиранной холстиной. Гач, скривившись, вертел в руках смертоносную штуковину, потом сломал ее о колено, отшвырнул и сплюнул.
— Точно воробьев нас подбивают, срамотища да и только!
Нечто подобное угнетало и остальных. В народной песне говорилось о пулях и картечи в прусских пределах, а тут граница своей же земли, и гоняйся за какими-то желтолицыми страшилищами. Все это казалось не настоящей войной, а схваткой с оборотнями и лешими, которые не выходят грудь на грудь, а все хоронятся по кустам и, точно жуткие нетопыри, носятся кругом по ночам, смердят и ни на минуту не дают покоя.
Краукст из дружины Клава лежал, сжавшись в комок, и временами стонал, сам не понимая толком, что с ним в этой свалке приключилось. Куча калмыков налетела на него в кустах, он упал и на минуту потерял сознание. Вот он опять побрел в кусты, а выйдя оттуда, испуганно шепнул, что у него кровавый понос. Его раздели, Букис, понимавший кое-что в таких делах, ощупал Краукста всего как есть; ребра целы, может, конь наступил прямо на живот, какую-нибудь кишку раздавил. Пострадавший, бледный, стиснув зубы, старался не стонать — ему казалось, что от этого боль скорее пройдет. Кое у кого царапины на лице, они даже сами не могли сказать, не то это от стрел калмыцких, не то просто в кустах ободрались.
Оказалось, что и Медведь в числе раненых. Он подполз, повизгивая, и улегся у ног своего хозяина, стараясь зализать больное место на задней ляжке, до которого никак не мог дотянуться языком. И у него было сражение с двумя недругами — только наблюдать за ним в этой свалке было некому.
Оглядели поле битвы и окрестность. Кроме двух павших коней, двух трупов и наводящей жуть отрубленной руки, в котловине валялись еще две кривые сабли, колчан со стрелами и кожаный мешок. Вместе с разной рухлядью и тряпьем из мешка выкатились три каравая ржаного хлеба. Они тоже воняли сыромятной кожей, но Букис заверил, что запах держится только сверху, а если вымочить хлеб в воде, так можно съесть за милую душу. В кустах наверху лежал еще один конь с подстреленными задними ногами; чтобы он зря не мучился, Мегис прикончил его своим топором. На том косогоре, где в битву вступил вожак со своими ратниками, Криш нашел меч Эки, Инта принесла оставленный им мушкет. Эка все время сидел неподвижный, удрученный; равнодушно взял он свое оружие, но потом вдруг вскочил и потряс кулаком.
— Дьяволы проклятые! Эх, и ножик был! Как он у меня косу точил! Что по маслу шла!
Никто не смеялся над его потерей и неподдельным гневом. Симанис успокаивающе хлопнул его по плечу.
— Погоди, ужо мы до них доберемся!
Эка не слушал, никто не мог помочь его беде. Глядя в кусты, туда, где отступившие промяли след, он еще раз потряс кулаком.
— Не-ет, шалишь, я тебе его не оставлю!
С опушки рощицы выскочил Петерис и, размахивая руками, закричал:
— Ступайте сюда, эй, кто тут есть!..
Он нашел там полуживого человека. Ноги сложены крест-накрест и под коленями туго стянуты ремнями. Руки закручены за спину. Вместо одежды какие-то страшные лохмотья, местами сквозит голое иссиня-желтое тело; человек почти босой, пальцы ног разбиты, с засохшей кровью, левый глаз выбит и вытек, его черным роем облепили мухи. Ратники перерезали путы, расправили человеку руки, но он не вставал и даже не шевельнулся, а все же, видно, живой — лохмотья на груди поднимаются и опускаются; уцелевший, налитый слезами глаз тупо уставился в небо, верно, ничего не видя вблизи. Человека подняли и усадили, но он опять повалился навзничь, пристроить его в полусидячее положение удалось, только когда под спину подложили охапку наломанных веток. Инта принесла воды, и, должно быть, он ее выпил, потому что через минуту кружка опустела. Потом его попытались накормить, но жесткий сухарь так и остался меж опухших губ, а когда их раздвинули, то увидели, что во рту нет ни одного переднего зуба, хотя человеку этому было никак не больше тридцати лет. Тогда Инта нажевала ему, как для Пострела, жвачки. Мякиш он стал есть, видно было, как заходили челюсти и дернулось горло. Выпив еще кружку, человек шевельнул ногами, оперся на руку, и в горле его перекатился какой-то хриплый звук — может, вздох, а может, и стон. Мартынь неотрывно разглядывал его.
— Ясное дело, пленный. Они его таскали с собой, пока совсем не замучили.
Петерис проявлял особенный интерес к своей находке, всячески возился с беднягой и старался ему помочь.
— Понятно, пленный, к тому же еще глухонемой, даже и не слышит, о чем мы тут говорим.
Мегис, всего на своем веку повидавший, никак с этим не соглашался.
— Человек от голода, от побоев да как страху натерпится — бывает, языка лишится или слуха. Но чтобы и то, и другое разом — это редко. Не знаю, с чего, но все же сдается мне, что он слышит, только говорить не может. А вдруг он эстонец и не понимает, о чем мы говорим?
Он произнес несколько слов по-эстонски, а ратники тем временем внимательно следили за пленником. Заботливо протертый Интой здоровый глаз как будто раскрылся, на миг в нем сверкнул явный страх, но спустя мгновение человек что-то прохрипел. Мегис кивнул головой.
— Ну, что я говорил! Он эстонец и слышит меня. Только языка лишился, может, даже и рассудка, такое часто бывает.
Инта вновь принялась кормить и поить пленника, и спустя некоторое время он уже мог сидеть сам. Мартынь задумчиво пожал плечами.
— Что же нам с ним делать? Ни прикончить его, как подстреленного калмыцкого коня, ни бросить, — не по-людски это будет. А с собой взять — так он еще на ногах, верно, не держится, а нам косоглазых по полям да лесам гонять надобно.
Мегис горячо вступился за своего соплеменника.
— Да он пойдет, пускай только Инта накормит его хорошенько. А я берусь помочь ему в походе, — тут ведь беднягу вороны склюют.
Когда пленника поставили на ноги и Мегис взял его под мышки, он смог идти, хотя пошатывался и спотыкался. Придя в себя, отдохнув, ратники почувствовали, что им хочется есть. Они вышли на дорогу и отправились вниз по взрытому конскими копытами следу. В низине опять наткнулись на лужи крови: напротив этого места Букис разместил за кустами можжевельника своих людей и обстрелял разгромленных косоглазых; он уверял, что два либо три калмыка скатились с лошадей, — выходит, остальные уволокли их с собой. Потом пересекли две лощины и огляделись, где бы тут остановиться. Они бы спокойно миновали высокий, пологий со всех сторон холм с рощицей в полпурвиеты на самом верху, если бы необычное зрелище не привлекло их внимания. По склону в рощу устало ковыляла неведомо откуда взявшаяся телушка, а следом за нею ползли три лисы, волоча за собою по траве пышные веники хвостов. Глупо оставлять скотину на съедение зверям, когда у самих животы подвело. Ратники отогнали лисиц и подошли к телушке, упавшей под деревьями. Видимо, отбилась она недавно, еще в теле, были только обломаны копыта, и совсем обессилела, верно, гнали ее издалека, долго преследовали. Она промычала и доверчиво поглядела на подошедших — ясно, что увидела в них друзей. Молодые не смогли этого вынести, ушли к опушке и повернулись спиной, и даже Мегис, вытерев о траву топор, провел по глазам рукавом.
Плотно закусив, ратники растянулись на траве. Спустя полчаса все дружно храпели, погрузившись в крепкий сон, только Инта еще возилась со своим мальцом да одноглазый пленник ворочался с боку на бок, шевеля вспухшими губами. Мартынь держал совет со старшими. За день столько довелось пережить, все вконец измотались, надо дать людям отдых, калмыков сегодня все равно не догнать.
Было позднее утро, когда ратники с вершины взгорья спустились к лесу, целый день вчера синевшему впереди. Миновали холмы и равнину, уже по деревьям было видно, что снова начинается топь, противоположный край которой никто не мог разглядеть. Ратники кривились, смотря на устеленную бревнами и ветками дорогу, постепенно опускавшуюся за болотом в густую траву и кустарник с редкими выступами чернолоза и ясеня. Да и вожаку уже опостылело месить трясину, он приказал свернуть вправо от дороги на сырой, но покрытый цепким травостоем луг. На это были еще две серьезные причины. Из леса вместе с легкой дымкой тянулся такой страшный смрад, что люди зажимали носы, и все-таки кое-кого стало мутить. Не похоже, что это могла быть обычная падаль, — казалось, будто тина извергла целое кладбище разлагающихся трупов. Но главной причиной было то, что Мартынь ясно заметил следы верховых, сворачивающие мимо опушки прямо на восток. Значит, правда, что калмыки сторонятся леса и стараются находиться на открытых местах, где им удается неожиданно налететь, а в случае надобности так же внезапно исчезнуть. Где-нибудь они же остановились, надо лишь осторожно разведать и навалиться так же дружно, как и вчера, — ведь обстреляли конников сразу три дружины, так что они не знают, какая сила у противника. Но людям вожак ничего не сказал, чтобы до поры не тревожить их и тем самым не лишать силы, нужной для нового удара.
