Плотно закусив, ратники растянулись на траве. Спустя полчаса все дружно храпели, погрузившись в крепкий сон, только Инта еще возилась со своим мальцом да одноглазый пленник ворочался с боку на бок, шевеля вспухшими губами. Мартынь держал совет со старшими. За день столько довелось пережить, все вконец измотались, надо дать людям отдых, калмыков сегодня все равно не догнать.
Было позднее утро, когда ратники с вершины взгорья спустились к лесу, целый день вчера синевшему впереди. Миновали холмы и равнину, уже по деревьям было видно, что снова начинается топь, противоположный край которой никто не мог разглядеть. Ратники кривились, смотря на устеленную бревнами и ветками дорогу, постепенно опускавшуюся за болотом в густую траву и кустарник с редкими выступами чернолоза и ясеня. Да и вожаку уже опостылело месить трясину, он приказал свернуть вправо от дороги на сырой, но покрытый цепким травостоем луг. На это были еще две серьезные причины. Из леса вместе с легкой дымкой тянулся такой страшный смрад, что люди зажимали носы, и все-таки кое-кого стало мутить. Не похоже, что это могла быть обычная падаль, — казалось, будто тина извергла целое кладбище разлагающихся трупов. Но главной причиной было то, что Мартынь ясно заметил следы верховых, сворачивающие мимо опушки прямо на восток. Значит, правда, что калмыки сторонятся леса и стараются находиться на открытых местах, где им удается неожиданно налететь, а в случае надобности так же внезапно исчезнуть. Где-нибудь они же остановились, надо лишь осторожно разведать и навалиться так же дружно, как и вчера, — ведь обстреляли конников сразу три дружины, так что они не знают, какая сила у противника. Но людям вожак ничего не сказал, чтобы до поры не тревожить их и тем самым не лишать силы, нужной для нового удара.
Луг еще с прошлого года остался нескошенным. В это лето трава вымахала высокая, местами даже успела высохнуть и полегла, ноги заплетались в ней… И все же люди шагали бодро, небольшими кучками, обсуждая вчерашние события. Выигранная битва подняла у всех дух и вселила готовность сражаться. Тяготы похода, тревожный сон в лесных топях и надоедливая мошкара — все позабылось. Вот оно, настоящее дело, только знай поглядывай, да будь наготове! Люди, привыкшие возиться только с косой и цепом, стали осознавать, что в случае надобности могут не хуже владеть ружьем и мечом. Эка шел уже не бахвалясь, все что-то думал про себя и временами сердито встряхивал головой, верно, все еще не мог забыть о своем добром ножике. Гач, раненный в ногу, крепился, стиснув зубы, и только знающий о его ране человек мог заметить, что он прихрамывает. Ян помогал идти потоптанному конем Крауксту, тот еле тащился, щеки у него запали, глаза глубоко ввалились, время от времени он глухо стонал. Одноглазый пленник выглядел совершенно бесчувственным, и, если бы не перебирал пальцами, хватая что-то невидимое, можно было бы подумать, что он неживой. Мегис уже не мог один справиться, в помощь ему приставили Тениса, они вдвоем держали одноглазого под мышки; голова у него болталась, ноги порою заплетались и волоком тащились по траве. Медведь уже не бежал впереди, обнюхивая кусты и кочки, поросшие таволгой, а, поджав хвост, хромал позади ополчения.
Все время ратники держались шагах в полустах от леса, Мартынь беспрерывно присматривался к следам в траве, — ладно, что люди вспоминают о вчерашнем, гадают о будущем и даже не видят, что у них под носом творится. Справа все время возвышался пологий косогор с незасеянными, заглушенными сорной травой полями. Но вот он перешел в обрыв, поросший ежевичником, папоротником и кустами репья, усеянными бледными цветами; над обрывом чернели остатки сгоревшего двора и торчал колодезный журавль без ведра на шесте. Двое идущих впереди, что-то увидев там, остановились, потом и остальные заметили и тоже стали всматриваться. Из густых зарослей посреди кручи вился дым. Нет, это не костер — сперва выползала тоненькая серая струйка, вот она уже собиралась расплыться в облачко, но ветер тотчас же рассеивал и разгонял ее по верхушкам кустов. Ополченцы принялись судить и рядить, но понять, в чем тут дело, так и не смогли. Ясно одно, что это не калмыки, иначе сразу же заметили бы коней и почуяли знакомый запах. Бертулис-Порох оказался большим знатоком в таких делах.
— Там какая-то землянка, а дым в дыру выходит.
Остальным это показалось нелепым, и они принялись потешаться над умником.
— Ишь ты, землянка! Да где же это она укрылась? И малинник-то весь с гулькин нос, увидали бы.
— Скажи лучше, что у мыши гнездо загорелось, а дым из норы выходит.
— А может, там в конском следе пиво варит жаворонок?
Бертулис-Порох разозлился, отмахнулся от этих дурней и большими шагами, раскачиваясь, полез по обрыву — никто не пытался остановить его. Сначала в густой поросли исчезли ноги; чем выше взбирался он, тем больше скрывалась его фигура; вот он исчез по колени, затем по пояс, по плечи, под конец виднелась только большая голова в ушастой лисьей шапке. Долгое время голова оставалась неподвижной, затем внезапно обернулась; одновременно он поднял руку, замахал и крикнул:
— Идите сюда, не бойтесь!
Ратники засмеялись.
— Ну, что я говорил: у мыши нора загорелась… Нет, я же сказал: жаворонок в конском следе. Пошли пиво пить!
Только больные остались сидеть внизу. Лезть на кручу было вовсе нелегко, плети ежевичника путались в ногах, репей жалил сквозь самые толстые пестрядинные штаны. Глинистый косогор под травяным покровом был размыт весенними водами и летними дождями, у иных нога не нащупывала ожидаемой опоры, и ратник, чертыхаясь, ничком валился в колючий куст. Бертулис-Порох остановился примерно на середине кручи, на площадке шагов пять в ширину и десять в длину, так и не оборачиваясь к своим. Взобравшись к нему, ополченцы рты разинули.
В глинистой круче вырыто что-то вроде погребка. Дверца из тесаных досок раскрыта настежь, в глубине горит костер, над ним на крюке висит котелок; внутри не дымно, значит, дым через какую-то дыру выходит вон — Бертулис-Порох оказался прав. У входа на скамейке сидит диковинный старик, большой и плечистый, как разлапистый сосновый пень. Лицо гладкое, сухое, с довольно широкими скулами и крупным подбородком, густые, цвета отбеленной холстины волосы до плеч, голубые глаза, ясные и зоркие. Одет он в длинный серый холщовый кафтан и штаны, на ногах желтые постолы — вернее, на ноге, из второй штанины торчит березовая деревяшка с железным кольцом на нижнем конце. Старик попыхивает трубкой, все время прижимая табак, чтобы трубка не погасла. Глаза его смотрят спокойно, почти радостно, но удивительнее всего рот с влажными тонкими губами, за которыми молодо поблескивают два ряда совершенно целых зубов. Ратники как стояли, так и застыли по пояс в кустарнике, оставаясь ниже площадки, только Мартынь влез наверх и поздоровался.
— Ты, дед, здесь и живешь?
Старик оказался очень разговорчивым, голос у него был сильный, хотя и с заметной старческой хрипотцой.
— Да вот по весне перебрался оттуда, сверху. Юрьева дня хоть и не было, да ждать не приходилось: услыхали, что татары подбираются, вот и пришлось хозяевам в лес со скотиной податься.
— И пришли татары?
— Не сразу, на третий день. На хуторе шесть дворов было — все сгинуло; такое полымя тут полыхало, ветер сильный был, — гляньте, даже у ольхи в лесу верхушки спалены.
— А ты чего с хозяевами не убежал?
— Куда мне на деревянном-то коне, только обуза для здоровых.
Он хлопнул по своей далеко отставленной ноге — под штаниной отозвалась сухая деревяшка — и улыбнулся. Бертулис-Порох стоял навытяжку, как на строевом смотру, чтобы внушить самоуверенному старикану больше почтения, да еще прикладом пристукнул.
— Это наш командир, ты отвечай ему как следует.
Но старик только добродушно кивнул головой, будто ему, хозяину, просто представили гостя.
— А я Обручник Брицис — ремесло, значит, мое обручи делать, потому так и зовусь, а так-то просто Брицис. А вы что? Калмыков гоняете? Доброе дело, бейте этих чертей, гоните их назад в пекло.
— А ты откуда знаешь?
— Видать: с оружием… По весне тут еще одна такая же рать проходила, только с ними были шведские офицеры. Да поздно явились — хутор наверху уже спалили, а люди в лес убежали.
— Так они и должны где-то быть поблизости.
— Нет, тогда калмыки так смело не бесчинствовали бы. Может, где подальше, под Алуксне. Весной последние шведские конники в Ригу ушли.
— Откуда ты знаешь, что последние! Нам говорили, что они где-то тут, а ты сказываешь так, будто сам с ними толковал. Разве ты понимаешь по-шведски?
— По-шведски не понимаю, да зато по-латышски говорю, а у них завсегда толмач с собой. Косуля по низине мимо не проберется, чтоб я не углядел. Я их позвал и рассказал, что татары в холмах, они их, значит, подстерегли на дороге, у опушки, и перебили всех до единого.
