«И небо здесь совсем иное, — подумал узник, — турецкое небо, турецкие облака…»
На корабле наступило долгое молчание, и мысли Балинта сплетались одна с другой.
«И тишина здесь иная: турецкая тишина…»
Он уже решил было лечь, но все не мог преодолеть оцепенения и сдвинуться с места.
И вдруг в ночной тиши снова зазвучала арфа, и сквозь ветви деревьев во мраке турецкой ночи понеслась мелодия венгерской песни.
Какая-то сладостная боль пронизала все существо Балинта Терека.
Арфа умолкла на мгновение. Потом трепещущие аккорды снова вспорхнули и тихим рыданием поднялись во тьме ночной.
Балинт Терек поднял голову. Так вскидывает голову запертый в клетку лев, когда до него доносится дуновение южного ветра. Тоскливо смотрит он вдаль сквозь прутья решетки.
Струны арфы пели все тише, мягче, и звуки растаяли в ночной тишине, точно вздохи. Потом снова ударили по струнам, и высокий скорбный женский голос запел по-венгерски:
Кто испил воды из Тисы,
Хочет к Тисе возвратиться…
Эх, и я пила, девица!..
У Балинта Терека перехватило дыхание. Он поднял голову и устремил пристальный взгляд во тьму, откуда доносилась песня. Седая грива волос разметалась. Лицо стало белым, словно мрамор.
Старый лев, не шелохнувшись, слушал родную песню. Из глаз его жемчужинками скатились крупные слезы и потекли по щекам и бороде.
Ночью, часов в двенадцать, слуга постучался в дверь комнаты сыновей Терека.
— Барич Гергей!
— Что случилось? Войди!
Он еще не спал. Читал при свече Горация.
Проснулись и сыновья Терека.
— Меня прислал караульный, — доложил слуга. — Какой-то господин стоит у ворот.
— А как его зовут?
— Не разобрал: Печка, что ли.
— Печка? Кого еще черт принес? Кто такой Печка?
— Он приехал из Дера и хочет остановиться у нас.
При слове «Дер» Гергей вдруг вскочил с постели.
Янчи Терек с недоумением взглянул на него.
— Кто это, Гергей?
— Мекчеи! — крикнул весело Гергей. — Немедленно впустите господина витязя.
Слуга умчался.
Гергей надел башмаки и накинул на плечи плащ. Оба мальчика тоже выбрались из кроватей. Янчи было шестнадцать лет, Фери исполнилось четырнадцать. Обоим любопытно было взглянуть на гостя, которого они знали только по имени.
— Прикажите подать еды, вина! — бросил Гергей, обернувшись в дверях, и убежал.
Когда он спустился вниз, Мекчеи уже был во дворе. Возле него стояли караульный с фонарем в руке и комендант крепости.
Сверху тоже показался зажженный фонарь. Некоторое время луч света колыхался над двором, потом остановился над приезжим, который как раз прощался с солдатами Добо, сунув каждому по талеру в руку.
— Слава богу, наконец-то доехал! — проговорил Мекчеи, обнимая Гергея. — Я чуть в седле не заснул, до того устал.
— Но, Пишта, старина, что у тебя на голове?
— Тюрбан, черт бы его побрал! Не видишь разве, что я турком заделался!
— Да ты, старина, не шути! Платок-то весь в крови.
— Ничего, братец, отведи мне только комнату, дай тазик, воды для мытья, а потом я расскажу, какова дорога от Дера до Дебрецена.
На лестнице появилась служанка и вопросительно взглянула на приезжего. Гергей замотал головой — служанка исчезла.
Юноша повернулся к Мекчеи и объяснил:
— Госпожа наша не спит. И по ночам все мужа ждет или писем от него.
Три дня пролежал Мекчеи в замке. От раны у него поднялся жар. У постели его сидели все время сыновья Терека и Гергей. Они поили витязя красным вином и с интересом слушали его рассказы.
Навещала его и сама госпожа. Мекчеи, еще лежа в постели, сказал без обиняков, что приехал за Гергеем и увезет его с собой в королевскую рать.
Мальчики смотрели на Гергея, ошеломленные; лицо их матери выразило упрек и скорбь.
— И ты решишься нас покинуть? Разве я не заменила тебе мать? Разве мои сыновья не были тебе братьями?
Гергей отвечал, опустив голову:
— Мне уже восемнадцать лет. Неужто я здесь буду бездельничать и зря проводить время, когда родине нужны солдаты!
Он выглядел не по годам возмужалым, строгими стали девически тонкие черты смуглого лица, уже пробивалась и бородка. Лучистые черные глаза были серьезны и полны мысли.
— Только тебя там не хватало! — покачала головой госпожа Терек. — Разве ты не можешь подождать, пока подрастет мой сын? Ведь все отворачиваются от нас! — И она скорбно покачала головой, утирая хлынувшие из глаз слезы. — От кого господь отвернулся — отвернутся и люди.
Гергей опустился перед нею на колени и поцеловал ей руку.
— Милая матушка, если вы так понимаете мой уход, я остаюсь!
При разговоре присутствовал и Тиноди. Как раз в тот день он прибыл из Эршекуйвара — приехал узнать что-нибудь о своем господине. Но, увидев, что на замке нет флага, а хозяйка в трауре, не спросил ничего.
Он сидел у окна на сундуке, покрытом медвежьей шкурой, и что-то писал на клинке сабли.
Услышав слова Гергея, он прекратил работу.
— Милостивая госпожа, разрешите и мне вмешаться в вашу беседу.
— Что ж, Шебек, вмешивайтесь.
— Куда бы птица ни улетала, она всегда возвращается к своему гнезду. Гергею тоже хочется выпорхнуть на волю. И я скажу: хорошо бы ему полетать по белу свету. Потому что, изволите ли знать, скоро-скоро наш сударик Янош подрастет, и для него будет лучше иметь при себе обученного воина.
Улыбаться было нечему, однако все улыбнулись. Привыкли, что Шебек Тиноди вечно шутит, когда не поет. И если даже говорил он серьезно, всем казалось, будто в словах его кроется какая-то шутка.
Госпожа Терек бросила взгляд на работу Тиноди.
— Готово стихотворение?
— Конечно, готово. Не знаю только, понравится ли оно вашей милости.
Тиноди поднял саблю со змеиной рукояткой и прочел:
Кто бесстрашен — тот силач,
Кто силач — в бою горяч,
А такой и победит,
От него и смерть сбежит.
— И на моей сабле напишите то же самое! — сказал восхищенный Янчи Терек.
— Нет, нет, — ответил Тиноди, замотав головой, — тебе я сочиню другой стих.
С постели послышался голос Мекчеи:
— Дядюшка Шебек, на сабле Добо напишите так, чтобы там стояло и имя короля. Ну, знаете, как это говорится: за бога, за отчизну, за короля.
— Устарело! — отмахнулся Тиноди. — А с тех пор как немец носит венгерскую корону, совсем выходит из моды. Если Добо это хотел начертать на своей сабле, так взял бы ее с собой, да и велел бы кому-нибудь написать.
— Мне вспомнились слова, которые я слышал, когда был еще ребенком, — сказал Гергей, приложив палец ко лбу. — Вот их бы и написать.
— Какие же слова?
— «Главное — никогда не бояться».
Тиноди замотал головой.
— Мысль хорошая, да выражена нескладно. Стойте-ка…
Подперев рукой подбородок, он устремил взгляд куда-то в пространство. Все замолчали. Вдруг глаза его сверкнули.
— «Куда ты годишься, коли боишься!»
— Вот это хорошо! — воскликнул Гергей.
Тиноди обмакнул гусиное перо в деревянную чернильницу и написал на сабле девиз.
Ненадписанной оставалась только одна сабля — такая же, как и сабля Добо. Мекчеи подарил ее Гергею.
— А что ж мы на этой напишем? — спросил Тиноди. — Ладно ли будет так: «Гергей Борнемисса, скачи — не утомишься»?
Все засмеялись. Гергей замотал головой.
— Нет, мне нужны не стихи, а только два слова. В двух этих словах заключены все стихи и мысли. Напишите мне, дядюшка Шебек: «За родину».
На пятый день нагрянул Добо. Встретили его радостно. С тех пор как хозяин дома попал в рабство, впервые за много лет поставили на стол золотую и серебряную утварь. Дом наполнился непривычным весельем.
Однако хозяйка вышла к столу в обычном траурном платье, без драгоценностей и села на свое обычное место, откуда видна была дверь. Против нее был тоже поставлен прибор и придвинуто кресло к столу. Добо подумал сперва, что ждут запоздавшего священника, но потом догадался, что это место Балинта Терека. Для хозяина дома каждый день — и утром, и в обед, и вечером — ставили на столе прибор.
Госпожа Терек с интересом слушала вести, которые привез Добо из Вены, а также рассказы о господах, проживавших в Венгрии.
В те времена газет не было, и только по письмам да от заезжих гостей можно было узнать, что творится на свете — обломилась ли какая-нибудь ветвь на родословном древе знатного семейства или пустила новые ростки.
Только одно имя долго не возникало в беседе: имя хозяина дома. Гергей предупредил Добо, чтобы он не упоминал о Балинте Тереке, не расспрашивал о нем.
Но когда слуги убрались из столовой, разговор завела сама хозяйка:
— А о моем возлюбленном супруге вы, ваша милость, ничего не слышали?
И вдруг она залилась слезами.
Добо покачал головой.
— Покуда этот султан не помрет…
Голова хозяйки поникла.
