голодом – в придачу. Дядя должен бы знать, уж он-то должен бы знать: коли вор близко, нельзя поддаваться послабе…»
Он расхохотался. Камни, кусты и вода мелькали перед глазами, торопя время и в бессилии перед ним отступая, размазывая его в одно огромное мгновенье. И он, мальчишка, был вброшен в это мгновенье и пил его глотками, утоляя жажду и обгоняя реку. Воздух был вкусный и свежий, как майский лед у вершины. Ее он увидит первой, едва достигнет Синей тропы. Он не собьется с дороги. Он ездил по ней еще с отцом. С тем человеком, что не умел красть и не знал, как это хорошо. Солнце еще высоко, и вершина сверкнет на закате красным…
…И вот теперь они молчали в чужом дворе, десять всадников, четверо из которых приходились ему братьями. Он давил в глотке обиду и ярость, в раздражении размышляя о том, что надо бы напоить выдохшуюся кобылу. С ночи они прошагали пятнадцать верст, а потом почти столько же скакали верхом.
– У них здесь нет родственников, – повторял старик, окруженный людьми, челюсть его слегка вздрагивала. – Наш аул за них не в ответе. Да не позволит Уастырджи им далеко уйти!.. – добавил он и воздел глаза к небу.
Все здешние мрачно кивнули.
«На наших конях они уйдут куда захотят и даже дальше, – думал Хамыц. – На наших конях они уйдут за перевал».
Во рту стало кисло. Он оглядел братьев и кунаков, но не давал приказа спешиться. Нужно было напоить лошадей и задать им корм, но для того пришлось бы развернуться и съехать к роднику. Он чувствовал, что еще рано. Тишина медленно сушила пот на лицах, оставляя на щеках грязные разводы.
– Будь они прокляты, – сказал он, но тишина отступила лишь самую малость. С досадой он подумал о том, что и десять здоровых мужчин могут быть слабыми. Не сильнее своих голосов. – Будь проклят их род до седьмого колена…
Люди вокруг потупились и переждали с минуту. Потом старик, прислонив ладонь к груди, сказал:
– Милость Всевышнего безгранична. Кара его неизбежна. Только человеку не дано торопить. Человеку дано подчиняться и сострадать, помогать и утешать. И дано человеку быть гостем и быть хозяином. Мой дом открыт для вас…
Хамыц взглянул в лица братьев и увидел, что лица согласны. Когда нет выхода, бывает застолье. Когда и застолья не видно, значит, и выхода нет. Так говорил он сам. Прежде. Тогда еще он умел так говорить. Он умел это еще день назад.
– Благодарю тебя, хозяин. Покажи, где твой дом.
Младший из братьев спешился и предложил старику свою лошадь. Они выехали за ворота, провожаемые толпой, и у двора старика остановились. Тот первым слез наземь, за ним последовали остальные. Хамыц переложил плеть в левую кисть и только теперь поздоровался за руку со старцем. Они вошли в дом, и хозяин рассадил их за фынгом. Потом сел сам.
Рассеянно наблюдая за приготовлениями стола, Хамыц слышал боль в ушах и размышлял о том, что будет после. Получалось плохо. Сейчас он просто знал, что допустил ошибку. Он слишком думал о сыне. Он думал о нем больше, чем о семье.
– Там у нас уже есть кровники. За перевалом, – сказал он вслух.
Хозяин понимающе кивнул, и он продолжил:
– Их род богат мужчинами. Их столько, сколько месяцев в году. Уастырджи отвернулся от нас…
Старец поднял наполненный рог и произнес первый тост. Они выпили. Хамыц отщипнул от чурека и положил крошку в рот. Сквозь распахнутую дверь он видел, как режут, а затем свежуют барана. Ярость прошла. Чтобы не стошнило, Хамыц взял со стола пучок зелени. После второго рога хозяин заговорил о предстоящей жатве.
– Да, теплая нынче осень, – отозвался Хамыц и подумал, что сегодня он плохой гость.
Они снова выпили, и он почувствовал, как скопилась жидкость в желудке. Что-что, а с аракой он совладает.
– Земли у нас маловато, – сказал хозяин.
Пироги поспели, и их поставили в центр стола. Запах жарившегося мяса доносил со двора ошметки дыма от костра. Запах был назойливый и терпкий. Хамыц потянулся за новым пучком зелени. Он взглянул на Батраза и прочел в его глазах вину. Потом отвернулся и подумал: «Так еще хуже. Между нами два года разницы и мой сын. Только брат ни при чем. Просто он не боялся слушать. Это я боялся. Я не слышал собственного сына. Я хотел заставить его говорить и пошел против богов. Батраз ни при чем…»
– На весь аул земли не больше, чем снега на июль, – сказал старик. – Но мы привыкли. Нам хватает. Я сведу тебя к их участку. А хадзар их ты уж и так знаешь…
Хамыц поблагодарил. Вслед за ним поблагодарили и братья. Прислуживавший паренек плеснул араки в рога. Поверх пирогов уже дымился шашлык. В помещении было тесно, и время сюда не вмещалось. Оно трудилось за порогом и подносило в дом плоды своих дел. Скоро закат прикроет небо и позовет новую ночь. Только ей не сменить предыдущую.
– Поздно уже, – сказал Хамыц.
– Мой дом – твой дом, – отозвался хозяин.
Хамыц покачал головой.
– Дела ждут.
Старец помолчал, но возражать не стал. Потом передал гостю почетный бокал. В комнату вбежал хозяйский сын и, выжидая, замер у стола. После того как Хамыц произнес тост и отпил из рога, старик кивнул и разрешил сыну сказать.
– Мы словили их мальчишку. На кладбище прятался. Сослан с холма заметил. Мы словили его. Он на дворе.
Ярость вернулась и заныла в суставах. Хамыц с трудом отвел в сторону поспешность вместе с пустым рогом и поднялся, как положено, только после хозяина. Они вышли из хадзара.
Мальчишку держали сзади за руки, и он уже не вырывался. Пыли на нем было столько же, сколько и страху.
– Где коня оставил? – спросил Хамыц и подумал, что мальчишка все-таки старше его сына.
Тот смолчал, и тогда человек за спиной с силой тряхнул его за плечи.
– У меня нет коня.
Хамыц заставил его поднять ногу и внимательно осмотрел арчита. Затем приказал:
– Снимай.
Мальчишка медленно наклонился и скинул обувку.
– Пятки, – сказал Хамыц. – Покажи пятки.
Тот повиновался, и страху в глазах уже было больше, чем пыли на одежде.
– Отец его умер позапрошлой весной, – сказал старик. – Он был достойным человеком.
– Теперь они вернутся, – сказал Хамыц.
Старик покачал головой.
– Ни отца, ни матери. Под сель угодили. Тем незачем возвращаться. Воры в капкан не попадают. Сходи к тропе, – велел он сыну. – Приведи коня.
– Они должны вернуться, – сказал Хамыц. – Все
