К восходу солнца в широкой котловине возле аула Ташчи, близ юрты, в которой совещались старейшины, собралось несколько тысяч людей. Расположившись пестрыми толпами, люди толковали между собой и обменивались новостями, услышанными на последних базарах. В жарком воздухе стояли гомон и гул.
Тут же, у вбитых в землю приколов, стояли привязанные за ногу подседланные лошади.
Внезапно из ущелья показались вооруженные всадники. Впереди на рослом сером жеребце с золотой сбруей ехал Ибрагим-бек. Его смуглое немолодое лицо с горбатым носом, подстриженной черной бородой, начинающейся от самых ушей, и чуть опущенными усами было обычным лицом локайца, и только глаза, посматривавшие с холодным презрением, выдавали в нем человека, привыкшего к власти. За ним с развернутым малиновым знаменем скакали конвойные в черных и красных чалмах. Дальше ехали вооруженные всадники в перехваченных кожаными патронташами халатах. Они били в бубны и пели боевые песни.
Не доезжая до юрты, Ибрагим-бек остановил свой отряд и слез с лошади. Два нукера бросились к нему. Он передал им поводья, подошел к юрте, откинул шелковую занавеску, заменявшую дверь, и, пригнувшись, вошел в юрту. Напротив входа, у стены, завешенной ковром, сидел Энвер-паша. Рядом с ним поместился бывший правитель Локая Абдул-Рашид-бей. Это был сухой старик лет восьмидесяти, с впалыми щеками. Казалось, он втянул их нарочно. Его маленькая, высохшая голова, покрытая огромной белой чалмой, была насажена, как на копье, на сморщенную тонкую шею. Приложив ладонь к заросшему седыми волосами хрящеватому уху, он с видимым вниманием слушал мирзу Мумина, тучного человека с оплывшим лицом, который, изредка прихлебывая чай из стоявшей перед ним пиалы, неторопливо читал фармон — повеление эмира бухарского. Ибрагим-бек, обменявшись молчаливыми приветствиями с присутствующими, присел рядом с Абдул-Ра-шид-беем.
Почти все находившиеся в юрте люди были знакомы ему. Здесь собрались представители родовой знати — богатейшие беки и баи, хозяева тысячных табунов, стад и плодородных полей — владыки Локая, Присурханья, Дарваза, Каратегина и Гарма. Ранее они вели интриги друг против друга, а теперь эти люди собрались на совет, чтобы договориться и найти меры борьбы с революцией.
Чтение фармона продолжалось еще со второго намаза. Ибрагим-бек слушал, нахмурясь, и с досадой поглядывал на Энвер-пашу. Ему не хотелось делить с кем-либо военную власть, а тем более с турецким пришельцем. Но эмир писал, что властью аллаха назначает Энвер-пашу главнокомандующим войсками ислама, и повелевал всем курбаши подчиняться ему.
Ибрагим-бек наблюдал из-под приспущенных век, стараясь определить, какое впечатление на присутствующих производит послание эмира. Его зоркие глаза внимательно останавливались на каждом из собравшихся здесь. Яркие лучи солнца пробивались сквозь крышу, освещая бородатые лица, пестрые халаты, золотые насечки на шашках. Все лица хранили спокойно-сосредоточенный вид.
Вдруг бек насторожился. Только теперь он заметил, что в глубине юрты небрежно полулежал, облокотясь на подушку, не старый еще человек в намотанной по-афгански желтой чалме. Тонкой пилочкой он чистил длинные ногти. Его бритое бронзовое от загара лицо с мощной челюстью показалось беку знакомым. Такие лица ему приходилось встречать в Афганистане среди ференги.
Почувствовав на себе пристальный взгляд, незнакомец поднял голову. Глаза их встретились. Ференги чуть приподнял левую бровь, отвернулся и с устало-скучающим видом принялся снова обтачивать ногти. Ибрагим-бек оглянулся на сидевшего позади него ишана и, кивнув на незнакомца, тихо спросил:
— Кто он?
— Ференги, — ответил ишан. — Шох-саиб имя ему.
Ибрагим-бек помрачнел, стал слушать мирзу Мумина, читавшего, казалось, бесконечный фармон. Эмир писал, что собирает новые отряды и скоро перекинет их в Бухару. Слова эмира о том, что в ближайшие дни в Бухару прибудут турецкие офицеры в помощь «священным войскам», были встречены Ибрагим-беком с явным неудовольствием. Не выдержав, он шепотом выругался. Абдул-Рашид-бей взглянул на него через очки и укоризненно покачал головой.
В конце послания эмир требовал денег, лошадей и баранов, необходимых для содержания двора и закупки оружия.
Мирза Мумин-бек, кончив читать, с важным видом свернул фармон в трубку.
Некоторое время все молчали.
Потом Абдул-Рашид-бей поднял руки, вполголоса прочел короткую молитву, провел ладонями по бороде и, соединив кончики пальцев, проговорил глухим голосом:
— Во имя аллаха милостивого и милосердного! — Он приложил руку ко лбу и груди. — До наших ушей донесся ветер слухов о том, что в Священной Бухаре русские кяфиры вместе с мусульманами, отвернувшимися от шариата, хотят лишить нас имущества и раздать бай-кушам нашу землю… С давних пор для нас, избранных аллахом, пашут сотни и тысячи дехканских кошей. Это было освящено обычаями, это было скреплено шариатом. Но мы чем-то прогневали аллаха, и он отвернулся от нас. Теперь перед нами два пути: или бросить наше имущество в жадную пасть голодного народа, или именем аллаха заставить мусульман взять оружие и защитить нас… Кто скажет?
— Известно ли народу, что неверные хотят отобрать у нас землю? — спросил старый ишан Исахан, поглаживая длинную белую бороду.
— Нет. Об этом знают только свои люди. На днях из Ташкента приехал один человек. Он привез эту весть, — сказал Абдул-Рашид-бей.
— Червь сомнения точит меня, — сказал другой ишан, медленно перебирая янтарные четки. — Найдем ли мы силы для сопротивления? Не лучше ли покориться судьбе? Может быть, мы сумеем договориться с кяфирами и отдадим им только часть своего имущества?
Энвер-паша смотрел то на одного, то на другого ишана. Его смуглое лицо побледнело. Он медленно встал. Солнечный луч упал на красную турецкую феску. Зеленым пламенем вспыхнули, засверкали изумруды на изогнутой шашке.
— Что я слышу? — заговорил он прерывистым голосом. — Кто вы — локайцы или трусливые шакалы? Или вы хотите отдать без боя земли отцов? Стыдитесь, мусульмане! Вы что же, хотите отдать свое имущество и пасти скот у неверных?..
Услышав это, сидевшие в юрте беки схватились за оружие. Послышались возмущенные возгласы.
— Я слышу голоса в защиту того, что благородно и свято, — подхватил Абдул-Рашид-бей. — Хвала аллаху! Значит, есть еще люди, готовые вступиться за эмират против безбожных мятежников… Я знал, что иначе и быть не может. Я хотел убедиться, есть ли среди нас достойные люди, способные встать во главе войск эмира. А силы мы найдем… — Он попытался подняться. Ишаны бросились к нему и подняли под руки. Опираясь на них, Абдул-Рашид-бей подошел к выходу и откинул занавеску. Котловина была полна народу.
— Вот та сила, которая поможет светлейшему эмиру возвратиться в священную Бухару, — сказал он, простирая руку вперед.
— Поднимется ли народ? — с сомнением в голосе шепнул один ишан другому.
— Народ слеп, — также тихо ответил ишан Исахан, оглаживая белую бороду.
Некоторое время длилось молчание.
— Мы объявим народу священную волю хазрета, — властным голосом заговорил Абдул-Рашид-бей, стуча посохом о пол. — А если кто-либо не выполнит его повеления и не выйдет на войну против неверных, то мы разрешим их кровь проливать, имущество предавать разграблению, жен их считать разведенными, а детей отнимать и продавать в рабство. Да! Только так можно будет заставить народ встать под знамена священной войны… Призовите ко мне дервишей, — распорядился он, обращаясь к ишанам. — Я объявлю им волю хазрета.
Народ прибывал. С Присурханья появлялись все новые люди. Вместе с ними джигиты Ибрагим-бека пригнали ослов, нагруженных мешками с рисом.
Последними подошли белуджи из города Юрчи. Большинство их — ремесленники. Вместе с ними, сидя верхом на одной лошади, приехали два брата-медника — Абдулла и Рахим. Это были здоровенные парни с загорелыми широкими лицами. Их изделия — тазы, кувшины, подносы и украшения для конской сбруи — славились на всю округу. Поэтому они были встречены пожеланиями доброго здоровья и долгих лет жизни. Братья, как и подобало обычаю, вежливо отвечали, разгружая хурджуны, в которых привезли свои изделия, надеясь воспользоваться большим стечением народа и выгодно продать что-нибудь. Они выложили на траву два подноса и большой затейливой чеканки кувшин. Но тут все обратили внимание на тощего старика, ехавшего верхом на осле. Его ишак был так худ, стар и мал, что, казалось, Назар-ака сел на него только с той целью, чтобы поддерживать хилое животное своими длинными босыми ногами, волочившимися по земле.
Общее внимание собравшихся привлек новый тиковый в полоску халат Назара-ака. Обычно все привыкли видеть на нем лишь лохмотья. Рядом со стариком шел красивый юноша, сын его Ташмурад. За ухом у него были заткнуты веточка мяты и роза — знак того, что он стал женихом.
