— Уж побили! Чего? Уж побили!
— Кого? Дурафья!
— Меня. Да Чернов твой. Я сунулась по твоему указу. Он меня палкой.
— За что?
— А знай, говорит, и помни. Не бегай в женатым людям свахой чумной.
— Женат он нешто? Он?! — воскликнул Ананьев.
— Женат. Уж полгода женат…
Ватажник развел руками и молча опустился на ступени крыльца, но вдруг его будто кольнуло что в бок. Он растаращил глаза на Барчукова и Колоса.
— Прощай, Клим Егорыч. Не поминай лихом, — говорил Барчуков, кланяясь. — Господь — и тот прощает грехи лютые грешникам. А ты вот выше Бога стать хочешь. Ну, и талан тебе. Исполать тебе во всех делах. Прощай. Я вот человека из беды выручу… Женюсь на его сестренке. Мне коли не Варюша, то все равно с кем ни венчай поп… Хоть с козой, как сказывается.
— Прости, — проговорил Ананьев глухо.
— Счастливо оставаться! — сказал Колос, кланяясь ватажнику. — Ты, Клим Егорыч, тоже о своей подумал, я чаю? На завтра? То-то, почтеннейший! Ведь последний день — завтра. А то пропадет девка твоя… хоть и богатая. Ну, прости…
И оба, Барчуков и Колос, двинулись со двора.
— Придется силой брать! В сумятицу! — прошептал Барчуков Колосу.
Ананьев не выдержал и заорал.
— Стой!..
— Чего тебе? — быстро обернулся парень, и сердце дрогнуло в нем.
— Стой! — повторил Ананьев и как-то, совсем растерявшись, глупо глядел своим одним глазом. Колос невольно усмехнулся.
— Вот уж пришибленный и впрямь! — подумал он.
— Пров!.. Куликов!.. Или как там по-новому? — заговорил Ананьев.
— Степан я, а не Пров, — заговорил парень радостно, — московский стрелецкий сын Степан Барчуков.
— Бери Варюшу! — выпалил Ананьев.
— Клим Егорыч — закричал вне себя Барчуков, кидаясь к ватажнику.
— Зови Варюшу, Настасья…
— Чего звать? Вот она…
Из за дверей, спиной к которым сидел Ананьев, выпорхнула Варюша и кинулась целовать отца… Барчуков бросился в ноги ватажника.
— Вот и Богу слава! — воскликнула Настасья. — Давно бы начать с конца.
— Нет, ты у меня сызнова начнешь сначала… — с волненьем проговорил Ананьев, смягчившись сердцем… Подь, бегай и сзывай всех на свадьбу.
— И гостей не найдешь, Клим Егорович! — рассмеялся Барчуков… — И гости-то все разобраны… Ведь в городе-то, сказывают, более сотни свадеб… Мы и одни попируем. Времена не такие… лихие…
— Типун тебе на язык! — воскликнула Варюша. — Кабы не эти времена… что бы было с нами!..
Поднялось солнце… Позолотило город и его храмы православные и мечети мусульманские. Зачался день… простой, будничный, не праздник какой, самый заурядный и рабочий день, по-церковному день святых Калиника и Михаила да мученицы Серафимы. Именинники нашлись, конечно, но именин не справляли. Не до того было…
День этот был 29-го июля 1705 года…
И денек этот долго помнила полутатарка-Астрахань. Кто прожил восемь и девять десятков лет, внукам и правнукам рассказывал про этот очумелый день. Венчальный день, но и греховный… С него-то все и пошло… Венцами в храмах начали, да топорами по улицам и по площадям кончили!.. И военачальника царского, фельдмаршала Шереметева с войсками, в гости дождались!..
Вот какой день это был…
Прав был азиат, даровитый и незлобивый, но бездомный и безродный, «приписной» к православному люду и считавший себя русским — Лучка Партанов, когда с легким сердцем хвастался, что хорошо надумал, как вернее смутить дикую Астрахань. Отличный выискал финт, как поднять бунт. Финт удался на славу! Много нашлось народу, который, не дожидаясь подтверждения нового слуха указом, стал швыряться и дурить «во свое спасение».
С десяти часов на улице города был уже не то праздник, не то смута. Отовсюда во всем церквам двинулись поезда свадебные, как быть должно, с посаженными, дружками и гостями. Только непременные члены, свахи, отсутствовали. На все поезда их хватить не могло. Да и свадьбы эти устроились без свах — быть может, в первый и последний раз за все века от начала Руси.
Скоро вокруг всех церквей города уже гудели густые толпы как поездов с поездными и гостями, так и простых зевак, отовсюду бежавших поглазеть на невиданное еще зрелище: не лихое, моровое, а «свадебное поветрие». Не всякий день увидишь в храме пар двенадцать, пятнадцать женихов с невестами.
А в это утро, как потом оказалось, во всех церквах Белого города и слобод было обвенчано сто двадцать три пары молодых. И всюду церкви были полны битком народом, а вокруг них у паперти и оградах кишели и шумели волны народные как из православных, так и из инородцев, прибежавших тоже поглазеть, «как поедут». Вся Астрахань, казалось, была в храмах или у храмов.
Сборы свадебных поездов, числом пять, из дома стрелецкой вдовы Сковородиной были веселые. Все пять сестриц очумели от счастья, благодарили мысленно Бога и громко величали царя русского, пославшего обоз с немцами.
Старшая, Машенька, была очень довольна, что будет княгиней, хотя Затыл Иваныч показался ей не очень казист.
Пашенька была в восторге от своего жениха долговязого, но степенного, тощего доброго Аполлона Спиридоныча. Кроткая и тихая горбушка чаяла, что ее будущий муж тоже человек тихого нрава и будет любить ее. И, все-таки, он не простой какой человек, а начальственный. Хоть и над солью, а все-таки начальство.
Сашенька, которой Лучка нашел в женихи казака Донского войска Зиновьева, была тоже довольна. Это был широкоплечий и ражий детина лет сорока. И не хорош, и не дурен. Речист, с голосищем как из трубы, а бородища чуть не по пояс. Совсем не такой, как Нечихаренко.
Глашенька была совсем недовольна. Да что же делать! Мать не неволила ее выходить замуж. Да время такое, что надо спешить. Лучка, будто на смех, ей, огромного роста девице, выискал жениха маленького, от земли не видать. Звали его Хохлач, и был он из богатой прежде посадской семьи, но обедневшей и не владевшей теперь ничем, кроме кузницы на конце Стрелецкой слободы. Несмотря на маленький рост, Хохлач был дерзкий и шустрый парень, 25 лет от роду и страшный забияка. Лучка Партанов знал, видно, что делал, когда подбирал такую парочку: Хохлача и Глафиру. Он задор-молодец, да мал, а жена-то — гора горой около него. Коли полезет браниться и драться с женой, то одолеет ее так же, как одна шавка, сказывают, колокольню бралась одолеть, трезвон перелаять.
Наконец, младшая, Дашенька, красавица собой первая в городе, стала еще красивее за эти дни сборов под венец. Девушка выходила за того единственного человека, который когда-то своей красивой фигурой бросился ей в глаза и надолго застрял в сердце.
Вдобавок Лучка Партанов уверял невесту, что его права на звание князя Такиева — не хуже прав Затыла Иваныча. Все дело в деньгах да дьяках и подьячих. Затыл просто татарин, живший в городе, а он аманат киргизского хана. И всем это было известно в Астрахани, да позабыли.
В десять часов утра большущий поезд выехал из ворот дома стрелецкой вдовы, и много народу побежало.
— Сковородихины дочери! Эвона! всем пятерым нашла суженых. Что значит арбузы да дыни!.. — говорили кругом. — Вот где ныне пированье-то будет. Пять пар! Шутка тебе!
У ватажника Клима Егорыча Ананьева, — хоть и было много свадеб в городе и много всякому приглашений, — однако, поезд строился на дворе и на улице с боярским хвостом. Всякий посадский, купец или человек родовитый, не говоря уже о своем брате, ватажниках — все предпочли быть в поезде или на дому у богатого Ананьева.
Туча народу стояла кругом дома и двора, но это был все народ, подвластный Ананьеву и еще недавно повиновавшийся беспрекословно жениху дочери его. Все это были рабочие и батраки с учугов и рыбного промысла. Всем приказано было еще за ночь бросить работу и бежать… быть на лицо на свадьбе единственной дочери и наследницы Варвары Климовны, будущей их хозяйки и повелительницы.
Звал ватажник в гости в церковь и на пир самого воеводу, но Ржевский не собрался, находя, что в этой спешной свадьбе, якобы от ожидаемого обоза с немцами, «есть малое противодействие указу царскому, хоть и не истинному, а вымышленному», а все-таки, противодействие… Все-таки, ему, воеводе, быть на такой свадьбе как будто и не приличествует.
Разумеется, в приходской церкви ватажника поп ждал поезд Клима Егорыча и не соглашался венчать никого прежде Варвары Климовны.
Немало было толков и о женихе.
Был у ватажника батрак Пров Куликов, потом живо вышел в приказчики, а там и в главные управители всей ватаги и всех учугов…. А там пропал без вести. Сказывали, посватался, и Ананьев его турнул из дому. А так дочь бегала и топилась от неохоты идти за князя Затыла… А там проявился уж московский стрелецкий сын Степан Барчуков… А там вдруг угодил в яму… А вот его теперь и свадьба! Разумеется, все это так — опять-таки благодаря немцам.
