Варюшка была настолько вне себя… так кидалась целоваться то и дело к отцу, так плакала от избытка счастья и восторга, что надо было быть совсем каменному, чтобы не радоваться ее радости. А Клим Егорыч был упрямый, но добрый человек. Да ведь и дочь-то одна ведь! Все ее будет.
— Чуть не утопла! — рассуждал Ананьев. — Да и Затыл — подлец и мошенник: за двух девок зараз сватался, мою оклеветал, а на другой женится сам. Да и Степан парень порядливый и смышленый.
Барчуков, ожидавший поезд с невестой в церкви, трясся как в лихорадке.
— Только повенчаться! — думал он. — А пойду я, вишь, буянить? Полезу на смертоубийство… Душа-то у меня не на прокат взятая, а своя…
Накануне воевода, встретившись у Пожарского в гостях с Дашковым, вместе с хозяином толковали о глупстве, готовящемся к утру. Дашков посоветывал воеводе принять некоторые меры. Запретить венчаться, конечно, нельзя было, но Дашков советывал воеводе приглядывать за свадебными пированиями. Если, как говорили, может набраться до сотни свадеб и столько же пиров, кто может предвидеть, как с ночи человек тысячи две или три пировавших начнут шуметь под хмельком.
В это утро воевода собирался сам поехать в город, чтобы усовещевать обывателей, но кончил тем, что не собрался и послал вместо себя полковника Пожарского и несколько человек офицеров.
Полковник и его помощники поехали в город и подъезжали к некоторым церквам, где гудел народ. Лезть в давку им было, конечно, не охота, и они ограничились тем, что выкрикивали в толпу с коней:
— Полно, православные! Чего дурите! От глупого вранья переполошились! Бросьте!
И каждый посланец воеводы получал, в свой черед, от народа в ответ или какое-нибудь крепкое слово, или прибаутку. Толк и польза от объезда города начальством были те, что в некоторых церквах при появлении посланцев воеводы начинали только спешить все пары поскорее венчать. Стал ходить слух, что начальство хочет помешать бракосочетаниям, и народ только озлоблялся и кричал:
— Небось. Не тронут. Не дадим…
Пожарский лично объехал две-три церкви в сопровождении своего родственника Палаузова, женившегося за день перед тем, и еще другого офицера Варваци. У Никольской церкви, где случайно было наиболее свадебных поездов, первое же слово Пожарского было встречено ропотом густой толпы народа.
— Нешто мы по своей охоте в храм-то побежали?
— Нешто мы вольны?
— Это не свадьба, а позорище!
— Со спехом, на рысях нешто венчают?
— Ваша вина, а не наша. Ваши неправедные порядки народ полошат.
Пожарский хотел говорить, но ему не дали сказать ни одного слова. Гул выкрикиваний, ругательств и прибауток оглушил его самого.
— Дурьи головы! — воскликнул, наконец, полковник. — Уж коли поверили ушами дурацкому слуху, так и обождали бы обоз, чтобы глазами увидеть.
— А ты обжидал? — крикнул из толпы голос и, расталкивая народ, полез в двум всадникам молодой парень. — Ты, боярин, обжидал? Ты своего племянника вот уже второй день как повенчал! — показал он на Палаузова.
— Что же я, по-твоему, — отозвался, смеясь, Пожарский, — тоже испугался, что его велят за немца замуж выдать?
Народ притих, несколько озадаченный оборотом речи; Пожарский, как будто оказывалось, был прав.
— Ты не переставляй слов, не морочь народ, — крикнул другой голос; это был стрелец Быков. — Не ты упасал родственника, а ты Кисельникову помогал дочь упасти, и жениха ему продал. И денежки в тот сундучок припрятал, где наши утянутые харчевые денежки у тебя откладываются!..
— Вестимо, — загудело отовсюду. — Сам ты повенчал, а другим, вишь, нельзя.
— Уезжай лучше, совести в тебе нет! Уезжай! — крикнули со всех сторон.
Пожарский махнул рукой и выместил на лошади свою досаду. Шибко треснув коня нагайкой, он быстро, в сопровождении офицера, повернул в кремль.
— Ну их к чорту! — заговорил он. — Пущай делают как знают, хоть все завтра начни друг дружку хоронить заживо. Нам какое дело!
Пока шло венчанье во всех церквах, на улицах было шумно, но, видимо, непразднично, невесело, как будто у всякого было чувство, что праздник этот навязан или указан начальством.
В числе других состоявшихся браков были и такие, где все были недовольны — и родители обеих сторон, и жених и невеста. Брак выходил самый нежелательный, неподходящий, из-под палки. Если на него согласились обе стороны, то в виду лихих обстоятельств. Такие свадебные поезды были скорее похожи на похоронное шествие. Во время венчания обе стороны вздыхали, стояли насупившись, а бабы ревели как на похоронах, причитая и поминая властей и лихие времена.
— До чего мы дожили-то? — раздавалось повсюду.
Когда около двух часов дня поезды разъехались из церкви по дворам и во всех домах началось угощенье, то стало, как будто, немного веселее. У всякого хозяина сравнительно гостей было немного, потому что многие отвечали на приглашение присутствовать словами:
— Не разорваться же мне!
У всякого было в городе три, четыре свадьбы у родственников, свойственников или приятелей. Ввиду малочисленности гостей и обильно наготовленных припасов для угощенья, хозяева стали, в силу древнего обычая, зазывать просто прохожих и незнакомых отведать хлеба-соли, выпить малую толику за здоровье молодых.
Через несколько времени вокруг всех домов, где были свадьбы, уже набралось много охотников даром закусить и выпить.
В сумерки весь город повеселел от угощенья. Всякому гостю было мало заботы до того, по охоте или по неволе празднует свадьбу хозяин. Некоторые опохмелившиеся даром, раз отведавши вина, уже сами на свой счет продолжали себя угощать.
В вечерню пробежал слух в народе, что во всех кабаках городских посадский Носов угощает народ на свой счет по случаю замужества родственницы.
Сначала такому дикому слуху никто не поверил. Настолько разума было у астраханцев, чтобы понять нелепость такой выдумки. Будет человек, хоть и богатый, на свои кровные денежки поить вином всякого прохожего, чуть не весь город, из-за того, что какая-то у него дальняя родственница замуж вышла! Однако, слух все рос и как будто подтверждался и, наконец, в действительности подтвердился. Не в одном, а в целом десятке кабаков, на разных улицах, всем являвшимся, кто только пожелает, наливали стакан вина, а денег не брали, говоря, что это про здоровье посадского Носова. Удивлению не было конца.
Когда стало смеркаться, почти вечерело, известие о даровом угощении успело, вероятно, обежать весь город. Если на небе темнело, то на улицах становилось как бы еще темнее или еще чернее. У некоторых кабаков уже стояли и напирали черные тучи народа. У всех на языке и в голове было одно.
— Сказывают, что даром вино наливают. Посадский Носов даром угощает.
И действительно, Во многих кабаках вино лилось рекой и даром.
Ближе к кремлю, около Вознесенских ворот, была такая же темная туча народа и напирала на большой и красивый дом, где помещался один из главных и лучших кабаков города. Заметное волнение, говор, толки, крики, споры колыхали всю толпу из конца в конец. В этом кабаке всякий получал положительный и твердый отказ выдать хоть бы один шкалик даром.
— За Носова счет! — орали голоса в толпе.
— Посадский Носов указал! за его счет!
Но в кабаке и знать не хотели ни Носова, ни его обещанья. Шум все усиливался, колыхание ускорялось. Одни разумные головы убеждали, что это все враки, что не может один посадский человек весь город угощать за свой счет; другие являлись, как свидетели, очевидцы, что действительно Носов угощает. Были люди, которые клялись, что уже выпили по два стакана в разных кабаках, и все за счет Носова. В самый разгар недоуменья, клятв, пересудов и споров, среди спорящих появился молодец, и в темноте немногие лишь признали в нем буяна Лучку Партанова.
— Ребята, — крикнул он, — что же это за ехидство такое! Посадский Носов во все кабаки с утра деньги внес на угощенье православных. Честные люди за эти деньги угощают, а иные криводушные эти деньги взяли, а вина не дают. Давай, братцы, сами за счет Носова выпьем здесь с десяток ведер. Давай просить честно, а не дадут, мы и сами возьмем.
— Вестимо, сами.
— Не дадут, так сами! — рявкнули повсюду и трезвые, и пьяные голоса.
Толпа колыхнулась еще раз, еще сильнее и гульливее… передние ряды вломились в кабак, и через несколько минут все уже затрещало в доме: два-три человека валялись на полу и на крыльце, избитые до полусмерти. Большой кабак был живо разбит, замки и двери подвала сорваны, и уже не стаканы, а ведра и бочки появились на свет Божий.
Весело, с гиками и с песнями выкачивал народ бочки на улицу, ставил стойком, сшибал макушки и распивал вино чем попало, пригоршнями, черепками и шапками. Половина пролитая грязнила улицы, а половина, все-таки, выпивалась, и скоро у кабака был уже не веселящийся, а ошалелый народ.
