— Государь, какой у меня сегодня счастливый день!
— Что же могло вас так обрадовать, Катишь? День как день. Серый. Пустой.
— И вы спрашиваете? Вы можете спрашивать, ваше высочество!
— Но право же, мне ничего не приходит в голову.
— Боже, государь, но вы же видите причину моей радости — она у меня в руках!
— Письмо? Мое письмо?
— Конечно же! Битую неделю я не получала от вас ни строчки, и это было ужасно.
— Но мы виделись с вами каждый день. И не только виделись…
— Но меня это совершенно не удовлетворяет. Встречи на людях! Под ревнивыми и недобрыми взглядами. Бр-р-р! Меня прохватывает от них зимним холодом. А все иное — рассчитанное по минутам. С оглядкой. Вечными опасениями…
— Что делать, это была и на самом деле неудачная неделя. Мария Федоровна неважно себя чувствовала и настаивала на постоянном моем присутствии. Какой же невыносимой она способна быть!
— И вы верили в эти дипломатические недомогания?
— Я знал им цену. Но окружающие, ее друзья с их нарочитыми хлопотами, разговорами о докторах, о предосторожностях…
— Мне кажется, великая княгиня положительно злоупотребляет вашим долготерпением и добрым сердцем. Вы и так вынуждены отдавать ей весь досуг, посвящая его занятиям, которых не любите, едва выносите. Всего несколько считанных минут для нас двоих — разве этого так много?
— Бесценный друг мой, вы же знаете, вы единственный в моей жизни источник добра и света. Я бы с величайшей охотой переменил все, но нахожусь под двойным наблюдением: Большого Двора и собственной жены, которая к тому же не устает прибегать к слезам и жалобам, чего я совершенно не выношу. А императрица! Вообразите, она вчера начала читать мне мораль в присутствии своего любовника! В присутствии развалившегося в креслах Зубова!
— О Боже, какой ужас! Мой государь, простите меня! Я не должна была начинать этого неприятного и бессмысленного разговора. Но если бы вы знали, какое счастье получать от вас хотя бы несколько строк, набросанных вашей любимой рукой, и перечитывать их совсем одной, запершись в собственной спальне без свидетелей. Мне кажется, вы должны чувствовать эти минуты такой поразительной близости, вы, как никто, умеете вложить в несколько слов столько непосредственности, доброты и чувства.
— Я часто думаю, мой друг, что мне вас послало Провидение. После первого своего брака я потерял всякую надежду на личное счастье.
— Государь, я не буду вас отговаривать вспоминать те далекие дни, но поверьте, я сердцем чувствую: ваша первая супруга не могла быть виновата перед вами.
— Вы действительно не верите, Катишь, в ее измену?
— Нет и нет! О, я слишком хорошо знаю, как легко создать видимость обстоятельств супружеской неверности, даже прямого предательства. Где, как не во дворце, обитают самые умелые мастера этих омерзительных метаморфоз.
— В этом вы безусловно правы.
— Но тогда почему же вы не распространяете этой правоты на самую близкую вам когда-то женщину? Почему так поторопились ее осудить?
— Но факты…
— Они не сами открылись вашим глазам — их вам сумели представить. Разве не так?
— Если бы вы знали, как я был тогда ошеломлен и подавлен.
— Легко себе представить! Вы с вашей легкоранимой душой, измученным сердцем, в окружении сплошных доносов и лжи. Это было бы также, как если бы вы, мой государь, отвратили от меня свое сердце.
— Этого никогда не произойдет, и вы это отлично знаете.
— Пусть вашими устами глаголет истина. Для меня в этом вся жизнь, мой государь.
— Скажите же, мой друг, что я мог сделать бы еще, чтобы вас уверить в глубине и вечности своего чувства?
— О, это совсем просто. Тратить несколько минут, пусть даже не каждый день, на крохотные записки.
— Эта ваша извечная скромность, Катишь. Впрочем, пока я почти ничего не могу, будущее…
— Вы перестаете верить в будущее, мой государь? О, как вы неправы. Теперь оно уже совсем близко. Каждому человеку отведен свой век, и ваша августейшая родительница не составляет исключения.
— Ее век может оказаться дольше моего.
— Нет, нет! Это было бы вопиющим нарушением справедливости и — законов натуры.
— Но разве вы не видите, как расцвела она с появлением нового фаворита. Она даже позволяет себе опускаться до прямого кокетства, чего с ней никогда не случалось…
— И которое так явственно подчеркивает прожитые ею годы.
— В вас говорит, мой друг, предубеждение любящей женщины. Именно оно заставляет вас ревниво находить то, чего не видит равнодушный глаз.
— Вы требуете полной моей откровенности, государь? Что ж, я решусь и на нее. Если только она не вызовет в конечном счете вашего неудовольствия. Ваша родительница…
— Прошу вас, не пользуйтесь этим подчеркиванием семейных уз. Мой несчастный отец, но она…
— Мой государь, пусть императрица. Разве вы не обращали внимания, каким по утрам представляется лицо императрицы? Эти мелкие отеки, которые не способен уничтожить даже лед, которым императрица, как обычно, пользуется для умывания. Эти мешки под глазами. Синева вокруг глазниц. Подтянутые сухие губы в сети мелких морщин.
— Говорят, она и смолоду не была хороша собой.
— Государь, императрицу делали величественной ее художники. Она никогда не ошибалась в их выборе. Они делали свое дело придворных льстецов, императрица же следовала их видению. Поверьте мне, государыня штудировала часами свои улыбки, снисходительные кивки, протянутую руку, выражения благоволения, равнодушия, легкой брезгливости. В этой палитре ей действительно нет равных. Но ведь рядом с человеком, которым она увлечена, женщина не может не терять контроля над собой. Она словно растворяется в своих восторгах, оправданных или неоправданных. Она живет им — его вниманием, оттенками его чувств. Иными словами, она становится просто женщиной, а для такой метаморфозы время императрицы слишком давно прошло. Эпизод с Зубовым это так ярко выявил.
— Катишь, оказывается, в вас пропадает великолепный психолог. Вы должны были бы обратиться к литературным опытам, поверьте мне. И если бы вы знали, ваш монолог принес мне странное облегчение.
— Мой государь, может быть, он просто заставил вас обратиться к вашим собственным впечатлениям. Вы прояснили для себя то, над чем не задумывались, что ускользало от вашего внимания.
— Вы правы. Я словно увидел Екатерину в другом свете.
— А этот капот, в котором императрица стала позволять себе появляться в утренние часы. Он доказательство ее истинного возраста, естественного старческого желания покоя. Ведь она путает его с очарованием дамского неглиже, которое способно усилить женское очарование. Походка императрицы стала более размашистой, широкой. Она медленнее садится и с заметным трудом встает. Рядом с Зубовым это становится особенно заметным.
— Друг мой, мне всегда казалось, что вы находитесь в большей степени под воздействием императрицы. Еще со времен института.
— И да и нет. Истинному увлечению скорее всего помешали мои актерские опыты. Актер невольно слишком внимательно присматривается к людям, как бы раскалывает скорлупу ореха, в которую каждый из нас заключен.
— Признаюсь, мой друг, что меня задевает еще одно обстоятельство. С каким оживлением императрица обсуждает матримониальные планы моих дочерей. Кажется, она вообще считает их собственными детьми, забывая о существовании истинного их отца и матери.
— Вы имеете в виду проект брака великой княжны Александры Павловны с королем Швеции, мой государь?
— И это тоже, при том, что Густав IV совсем юн, да и нашей невесте далеко до брачного возраста.
— Но ведь все это можно отнести за счет дипломатических игр. Между тем портреты Александры Павловны прекрасны. Мне одинаково нравятся все три, которые принадлежат кисти Левицкого.
— Вы не ошибаетесь. Катишь, разве их не четыре?
— Давайте сочтем. На лестнице Камероновой галереи Царского Села, в рост.
— Это профильное изображение мне не кажется слишком удачным. Александра смотрится старше своих лет. К тому же ей не к лицу туалет большого выхода со всеми орденскими регалиями.
— Но разве плохо представить великую княжну почти хозяйкой дворца? Когда я вспоминаю достоинства вашей старшей дочери, мне остается только удивляться талантливости ее родителя, от которого она их позаимствовала. Говорить с такой легкостью и грацией на четырех языках, отлично писать и рисовать, играть на клавесине, петь, танцевать — и все это с одинаковым совершенством!
— Плохо другое: ее трудно назвать красавицей.
— Полноте, государь! А как хороша Александра Павловна на трех остальных портретах, из которых один вы оставили себе в Павловске, а еще один забрала императрица-бабушка.
