На Севастопольском рейде, пароход с героями, семью артиллерийскими выстрелами приветствовали с броненосца «Ростислав».
Первым на борт «Святого Николая» поднялся главный командир Черноморского флота вице–адмирал Скрыдлов.
Обойдя строй, он обратился к прибывшим с речью: «Здорово родные. Поздравляю с блестящим подвигом. Вы, как истинно русские моряки, удивили весь свет своею беззаветною храбростью, защищая честь России и Андреевского флага, готовые скорее умереть, чем отдать судно врагу. «Варяг» погиб, но память о ваших подвигах жива и будет жить многие годы. Ура!».
____________________________________________
До Омска офицерам скрашивал дорогу поэт–символист Валерий Брюсов.
В другое время они вряд ли стали его читать и разбирать стихи.
Но в дороге…
— Информация к размышлению, господа, — лёжа на мягком диване, размахивал томиком стихов Зерендорф. — Оказывается, с 1894 по 1895 год он издал под псевдонимом Валерий Маслов три сборника «Русские символисты». В третьем выпуске поместил однострочное стихотворение «О закрой свои бледные ноги», обеспечившее неприятие критики и гомерический хохот публики…
— И посвятил его Фигнеру, — встрял в речь Зерендорфа критик и литературовед Аким Рубанов. — Чего ты свою ногу в кальсонах почти до моей полки свесил? — развеселил офицерские массы.
— Господин Зерендорф, перейдите пожалуйста от бледных ног к нефритовому стержню, — вежливо попросил «партизан», убрав всё же ногу поближе к остальному телу.
— В Ляояне, как приедем, у местных жителей поинтересуйся, — огрызнулся подпоручик, продолжив литературный экскурс. — В 1895 году поэт издал свой сборник «Шедевры»…
— Скромно и со вкусом, — успел ввернуть в поток зерендорфских слов свою литературоведческую мысль старший из двух Рубановых.
— Точно. Самовлюблённость — главная черта поэта, по мнению Рубанова и других прогрессивных критиков, — зафыркал лошадиным смехом Фигнер.
— Вы угадали, господа, — продолжил Зерендорф. — В 1898 году этот скромный пиит написал: «Юность моя — юность гения». И добавил в предисловии: «Печатая свою книгу в наши дни, я не жду ей правильной оценки ни от критики, — глянул на Рубанова, — ни от публики, — окинул взглядом верхние полки. — Не современникам и даже не человечеству завещаю я эту книгу…
— А кому? — вытаращил глаза Аким. — Живому богу, что ли?..
— … вечности и искусству», — закончил мысль Брюсова Зерендорф. — Так–то, господа. «Вечности и искусству».
— Ой, Григорий, потому тебе так близки стали рассуждения поэта, что в бытность свою фельдфебелем, ты думал о себе так же, как он, — высказал свою точку зрения на жизнь и поэзию литературный критик Аким Рубанов. — Я уж не говорю про присутствующего здесь живого бога, — съязвил подпоручик, вспомнив, как Натали отвернулась от него к брату.
«Бестужевки в сравнении с ней агнцы божьи», — тяжко вздохнул Аким:
— Но зато, господа, он один из всех российских поэтов откликнулся на русско–японскую войну, сочинив стихотворение «К Тихому океану».
Вот чего ждали мы, дети степей!
Вот она, сродная сердцу стихия!
Чудо свершилось: на грани своей
Стала Россия.
Брат Океан! Ты — как мы! Дай обнять
Братскую грудь среди вражеских станов.
Кто, дерзновенный, захочет разъять
Двух великанов?
Наконец прибыли в Омск.
— Дорога начинает утомлять, — вышли на перрон подышать свежим воздухом.
Глеб тут же побежал на вокзал и отправил Натали открытку: «г. Омск. Прибыли благополучно. Шлём сердечный привет тебе и поклоны родным».
Полюбовавшись мостом на открытке, купил ещё одну такую же.
— Господа, санитарный поезд. Тоже идёт в Ляоян. Познакомимся с сёстрами милосердия? — предложил Фигнер.
— Для знакомства у нас коробка конфет имеется, — полез в вагон Аким.
Познакомиться толком не успели, так как через двадцать минут санитарный поезд, получив зелёный свет, увёз молодых фельдшериц и сестёр милосердия.
— Одичать можно без женского общества, — продолжив путешествие, пришли к выводу молодые офицеры.
Говорили о чём угодно, только не о войне.
— Да-а, брат, реки здесь пошире Волги будут, — пронеслись по мосту над Обью и, проехав ещё 60 вёрст, остановились на станции Паламошинное.
Знающий все местные достопримечательности от Москвы до Владивостока проводник просветил офицеров, что здесь, при земляных работах, обнаружили прекрасно сохранившийся скелет мамонта, отправленный затем в зоологический музей Санкт—Петербурга.
— Прекрасно, господа. Как приедем после войны в столицу, посетим музей с мамонтом и вспомним станцию Паламошинное, — задумчиво произнёс Зерендорф. — Когда–нибудь всё это закончится и станет историей… Но сейчас–то только начинается… И пока это не история, а наша повседневность, — по очереди заскочили в начавший двигаться вагон.
Проводник, согласно должности, залез первым.
На перроне станции Тайга, находящейся в 105 верстах от Томска, эрудированный по части дорожных сплетен проводник поведал, что томичи чем–то ужасно огорчили во время строительства магистрали господ инженеров, и в результате остались в стовёрстной стороне от великого сибирского пути. Горожанам пришлось сбрасываться, и на свой счёт провести к университетскому городу отдельную ветку.
— И поделом, — порадовался проводник тому, что дорога стала на 105 вёрст короче. — Не зли господ инженеров…
Офицерам показалось, что добродушный усач был бы просто счастлив, ежели бы господ инженеров обидели жители Иркутска, Красноярска и особенно Владивостока.
Но, слава Богу, этого не произошло. Жители вышеперечисленных городов учли опыт томичей, и состав привёз утомлённых путешественников в Красноярск.
— Господа пассажиры, понравились ли вам отроги Саянских гор? — поинтересовался привыкший жить в вагоне проводник.
— Да пошли они к чёрту! — выдал общее мнение Рубанов–младший.
Всё осточертело. Из вагона даже не вышли, наблюдая в окошко за многообразием калек и нищих, заполонивших перрон и выклянчивающих у пассажиров копеечку.
Наконец двинулись далее, безо всякого интереса пересекли грандиознейший шестипролётный мост через могучий Енисей и ходко помчались, минуя станцию за станцией и оставляя позади многочисленные разъезды.
И вот он — Иркутск.
— 60 тысяч жителей, две мужских и три женских гимназии, — почему–то шёпотом, как великую дорожную тайну, сообщил проводник. — Каменный театр, пассажи и магазины. У вас, господа, будет время ознакомиться со столицей Сибири. Стоять будем несколько часов, — сипел он, сыпля информацией.
Вышли лишь затем, чтоб поесть в нормальном ресторане.
— Как надоели рябчики в сметане и однообразные блюда вагона–ресторана, — уплетая за обе щёки сибирские пельмени и обильно запивая их вином, повышали своё настроение офицеры.
И снова в путь. Сначала по берегу Ангары до Байкала. Кругобайкальская линия ещё строилась и, по совету проводника, от станции Лиственничное, пересекли Байкал на санях, в то время как поезд от станции Байкал, переправился через озеро на ледоколе–пароме.
— Эге–ге! — орали офицеры, сидя в широких розвальнях на пушистых ярких коврах.
Низкорослые лошадки, бодро топая по наезженной дороге, через два часа привезли их в столовую этапного пункта, где множество путешественников грелось и чаёвничало в натопленных бараках, построенных как раз посерёдке озера.
Отведав щей и каши, вновь устроились на санях, и с гиком и хохотом промчались вторую половину пути.
И вновь, в родном уже купе, катили по Забайкалью, неуклонно приближаясь к конечной цели.
Проводник принёс чай и нормальным уже голосом поведал, что в прошлый рейс стояли ужасные морозы, и ледокол–паром «Байкал» не сумел взломать лёд. Пришлось укладывать рельсы прямо по льду. Вагоны перегонялись поштучно конной тягой. Вот уж натерпелись мы…
Наконец доплелись до пограничной станции Маньчжурия.
Чтоб размяться, прошли в небольшой станционный зал к буфету, угоститься местной пищей. Затем поглазели на посёлок и множество товарных поездов на запасных путях. Пока от скуки их считали, прозвучал звонок отправления.
Перед Хинганским хребтом проводник рассказал, что на вершине похоронен офицер, который в 1900 году, с сотнею терских казаков, бился против китайцев.
— Раненый в ногу он упал, истёк кровью и умер, — перекрестился проводник. — Там его и схоронили.
Под этот незамысловатый грустный рассказ состав въехал в туннель, а путешественники легли спать. Проснувшись, с любопытством, сонными ещё глазами таращились в окошко, удивляясь открывшемуся новому виду.
Бесконечная сибирская тайга с её снегами и морозами осталась позади. Перед офицерами раскинулась безбрежная жёлтая равнина, от края до края залитая солнцем, слепившим глаза и мешавшим разглядеть пролетавшие станции.
На одной из них поезд остановился, и целая туча китайцев в синих фуфайках и с заплетёнными косами, бросилась к вагону.
