- И в этом бес тёмный! - Взмахнул мечом, и сын безумной Чурайки, успев только вскрикнуть и наклониться, чтобы бежать, упал на землю, рассечённый пополам.
Князь равнодушно ткнул Жома мокрым концом меча, постукал сталью о кость, сказал:
- И в этом лишь жилы, кости да мясо. Идите ж, люди, с миром…
Кланяясь и на всякий случай стараясь спрятаться друг за друга, они пошли от берега прочь. А князь поглядел на холм, отдал меч меченоше.
- Ну, что ж… построим всё снова! - сказал он кратко, шагнул мимо трупа Пересветы, возле которого плача сидела Любава, и направился к пепелищу.
Связан, в град приведён был.
Златоструй
Пожар в московском посёлке расстроил князя.
Он молча взошёл на холм. Большие чёрные очаги, обгорелые брёвна и головешки, жаркая гарь, тревожные клочья дыма - вот всё, что осталось здесь от посёлка!
Здешние мужики, помятые в час побоища или бежавшие в страхе, теперь возвращались назад, горестно замирали у пепелища над телами зарезанных волхвами баб.
А ниже, на берегу, у которого качались ладьи, молча ждали свою судьбу взятые в плен под Торжком терпеливые новгородские мужики и бабы с напуганными детьми. Эти смотрели на холм, на место будущей своей жизни, с горем в душе. Они вздыхали, изредка вытирали слёзы, набегавшие на глаза от дыма и от тоски по отчим своим местам.
Только воины, прекращая пожар, раскладывали костры, кидали в котлы торжковскую соль да мясо, кричали зычно и смело, привычные к гари, к слезам да трупам:
- А ну, готовься к еде!..
Взглядывая с холма на чёрное пепелище, князь не печалился о судьбе бездомных людей: жалко не их, а посёлок. Люди-то, чай, не боярские дети, такое дело - в привычку. И дня не пройдёт, как выроют здесь землянки, согреются у костров, добудут зверя и рыбу. Потом из сосновых брёвен срубят новые избы, исправят побитые печи. У изб вкопают «забралы» из толстых слёг, соберут скотину. Глядишь, и снова пойдёт здесь жизнь, как шла она раньше, а то и краше. Видно, прав Симеон, сказавший в утешение князю:
- Скрепи своё сердце, Юрий Владимирович, в этом горе. Ибо того ещё лучше, что избы пожрал огонь: посёлок стоял вразброс и больно внизу. Поднимем его на холм, за крепкие стены. Поставим избы новые там, где разум найдёт способней.
- Ну, что же, взойдём на холм! - согласился Юрий. - Поставим посёлок там, где будет способней.
И князь, настойчиво изгоняя из сердца горечь новой беды, всё улыбчивее и спокойнее глядел с холма на взгорье в широкую даль Заречья и к Яузе, где стояла усадьба строптивого воеводы.
Ещё в тот день, когда был занят и разорён Торжок, князь направил Андрея с частью дружины сюда, в московский посёлок, а кстати отослал ещё двух гонцов: одного - за княгиней в Суздаль, другого - к устью Протвы за своим союзником Святославом.
Он звал княгиню и Святослава на этот московский холм - для пира в честь новой удачи на землях соседей, а также в честь нового города на Руси. Теперь этот холм в огне. Ну, что же: видно, судьба! И в том судьба, что посёлок пожрало пламя, и в том, что на голом месте опять здесь воздвигнут люди жилье, а князь-строитель поставит город. Ибо не та беда, которая подошла, а та, которую обломать не сумеешь…
Мыслями отвлекаясь от бед и худа, князь уже весело думал о крепости этих мест, о важной судьбе Московского порубежья. Думал он и о том, что вот снова привёл сюда из чужого удела немало умелых ладных людей. Глядишь, потом и ещё таких же возьмёт он в плен во время новых походов на Новгород и Смоленск. Так, от его раденья в конце концов и возрастёт здесь город за грудью стен во славу княжьего дела! Теперь в этом деле никто не будет помехой: изменник Кучка, наславший нищих на лесной посёлок Дедок и на этот княжий посёлок, будет судим! Судим и казнён. А сын воеводы Яким - будет лишён здесь отчего места. На всё порубежье останется только князь, хозяин всего удела!
Думая так, Долгорукий оглядывал земли окрест, и мысль его всякий раз возвращалась к усадьбе, куда уплыл на ладьях Андрей в надежде схватить боярина до отъезда. И в самом деле: Степан Иванович, как ни спешил, не успел уехать. Княжич Андрей настиг его в ту минуту, когда боярин силой кинул связанную Анастасию в ладью, сел сам и злобно сказал: - Пошли!
Гребцы потянули весла…
В это мгновенье ладья Андрея и вышла из-за кустов. Невидимая в синем и влажном апрельском воздухе, но отчётливо слышимая опытным ухом, предостерегающая от смерти стрела одного из княжеских гридней пропела над головами боярских слуг свою лихую, страшную песню. Боярские слуги замешкались. Напрасно чернобородый Баган с помощником Тараканом шипели на них: «Давай! Выгребай борзей, крапивное семя!» - гребцы не нашли в себе сил быстрее погнать тяжело нагружённые ладьи. Княжич Андрей угрожающе крикнул:
- Постой, боярин! - и вскоре его удобная, лёгкая на ходу боевая ладья оказалась рядом с боярской…
Свалка продолжалась недолго. Но пока боярина вытянули на берег, связали руки; пока усталая, бледная, исхудавшая, но счастливая Анастасия, не зная, как ей держаться, что делать, куда идти, бессвязно рассказывала Андрею о своей попытке бежать от мужа, смеялась, и плакала, и сияла, и никла от столь внезапного счастья - видеть любимого, быть свободной; пока ладьи повернули вспять, - пока всё это творилось, от Клязьмы к Москве-реке подошли и ладьи княгини.
Вместе с княгиней и юной Анастасией Андрей вернулся к отцу. Он выволок Кучку на берег и, торжествуя, сказал:
- Сейчас он будет судим! Юрий подумал, мягко ответил:
- Мы нынче его не тронем…
- Нет, тронем! - упрямо выкрикнул княжич.
- Не лучше ли татя услать на Суздаль? - по-прежнему мягко заметил князь.
- Зачем ему плыть на Суздаль? Недаром он сам норовил туда убежать! - не соглашался горячий княжич. - Он и тебе, и всему уделу изменник!
Князь, усмехнувшись, огладил плечо Андрея смуглой ладонью и с хитрым упрямством тихо сказал:
- Нельзя судить его без бояр. Чай, то не Данила-книжник. От спешки в подобном деле нам тоже будет худо…
- Вина его ведома всем! - ещё запальчиво, но уже тише ответил княжич.
- Тем паче! Коль очень ясна вина, так пусть бояре и судят. Хотел он бежать туда по собственной воле, теперь поплывёт по моей - на судилище перед всеми.
Князь указал на чёрное пепелище:
- Такой вины - не простят. К чему же нам грех сей брать на себя? Пусть примут сей грех на себя бояре да думцы…
Он, словно ища поддержки, взглянул на жену, спросил:
- Добро ли я мыслю о том, Елена? Княгиня кивнула и улыбнулась.
- Ум твой светел… далеко видит! - сказала она негромко.
Князь так, будто эта поддержка и утвердила его в задуманном деле, решительно повернулся к Кучке:
- Трогать тебя не буду. Отправлю в Суздаль на суд боярский. Ибо правду сказал премудрый Плутарх:
«Больному не поможет и златое ложе». Ты же больной. Пусть врачуют тебя бояре…
Со скрытой радостью Кучка склонил седовласую голову: он был уверен, что если здесь, на глухом берегу, не тронет его Долгорукий, то уж бояре-то и совсем никогда не тронут! Лишь бы уплыть. А уж там он своё покажет - там не боярин, а князь Долгорукий будет судим друзьями Кучки, имеющими немало обид на князя.
После паузы воевода с хитрым, злобным смирением попросил:
- Пошли со мной и боярыню, коли так.
Князь не любил задерживать ум на решённом деле. А дело боярина решено. Поэтому, отвернувшись, занятый новой мыслью, он равнодушно ответил:
- Хочет - пусть едет!
Он твёрдо считал, что если Анастасия - мужняя жена, то путь ей достойный - с мужем. Поэтому и сказал:
- Пусть едет…
Однако боярыня, побледнев, всплеснула в страхе руками:
- На то моей воли; нет! Я с ним отсель не поеду! Юрий с досадой и осуждением пояснил, повернувшись к Анастасии:
- Муж он тебе!
- Нет!
Анастасия в отчаянном страхе прижала руки к груди:
- И слово это мне тяжко - «муж!» Не муж он мне, а насильник!
Князь строго сказал:
- Он муж! Я знаю то твёрдо: он муж твой! Муж! - и отошёл поближе к шатру, который уже укрепили на взгорье под сильной, большой сосной умелые руки слуг.
Повернувшись к жене, боярин смиренно проговорил:
- И верно: муж я твой, Настя… Боярыня в горе крикнула:
- Нет!
- Муж по закону, - настойчиво бросил Кучка. - Молю: пойдём со мной миром…
- Нет!
Она подбежала к князю:
- Позволь мне с тобой остаться. Я в Суздаль вернусь потом…
В голосе бледной, заплаканной юной боярыни было столько тоски и страха, что князь промолчал. В нём шевельнулось сочувствие к ней и жалость. Княгиня скорее отзывчивым женским сердцем, чем разумом, поняла это сразу. Взглянув на хмуро примолкшего князя, она вдруг нежно погладила Анастасию тонкой, смуглой ладонью, ласково протянула:
