- Ох, горлинка сизокрылая!
С горечью, мысля вслух, она прибавила тихо:
- Муж ей боярин… да. Однако же злобный муж хуже, чем недруг: он бьёт копьём злобы, не ведая срока, лютости не утоляя! От Бога ли этот муж? Не бесов ли то старанье?..
Сказав, она потянулась к мужу, тронула и его несильной, мягкой рукой:
- Позволь ей со мной остаться. От всех сама её огражу. И устав соблюду, чтобы не было ей нечестья…
Князь, морщась, хотел было крикнуть: «Нет!» - но вместо этого только повёл плечом и недовольно велел Анастасии:
- Тогда хоть пойди простись…
Анастасия с трудом заставила себя поглядеть на мужа, стоявшего в стороне, шепнула княгине: «Ой, лют он… боюсь я!» - но пересилила страх и пошла.
Они говорили мало. Находившиеся возле князя люди с трудом различали их голоса в том светлом, весеннем шуме, который всё настойчивей шёл из лесов и постепенно смывал, как вода, глухие стуки растаскиваемых на пожарище брёвен, затихающий хруст огня, гул голосов и плач старух, обмывающих баб, убитых волхвами.
Стараясь разжалобить, покорить жену, боярин глухо просил:
- Прости меня, Настя. Отныне иным я буду. Клянусь: не силы своей над тобой я буду искать, а доброго слова да мира в сердце!
Будто не слыша, Анастасия поспешно, истово поклонилась:
- Иди же, боярин, с миром. Я зла на тебя не помню…
- А ты со мной не пойдёшь?
- Ох… нет! Никак не пойду! Прости.
- Скорблю… безмерно скорблю!
Она промолчала. Тогда после паузы Кучка с болью, искренне зашептал:
- Люблю я тебя, как Бога! Клянусь тебе всей душой: об том, что тут было, ни разу в жизни не вспомню! Отныне я раб твой. Нет: раб рабы твоей самой тёмной! Что хочешь, я сделаю, что пожелаешь - дам.
Он сильно сжал её руки, заглядывая в глаза. Но она брезгливо и резко его оттолкнула:
- Не надо… молю!
Стараясь не замечать тоски её и упрямства, с особым значением он прибавил:
- Ты княжьего гнева не бойся: бояре в Суздали - те, что крепче, - меня в обиду Юрию не дадут! Настанет лето - покличем иного князя… А так не выйдет - уедем с тобою в Киев. Добро у нас есть… бежим!
Он снова сильно сжал её руки, и вновь она оттолкнула его, сказав:
- Не трогай, боярин!
Почти крича, он с горем и болью схватил её за рукав просторной беличьей шубки:
- Ты солнце… ты свет мой! А без тебя во всём свете лишь мрак и горе! Цвет мой прекрасный! Лада!..
- Пусти!
- Ох нет… не пущу! Она оттолкнулась:
- Не тронь!
Боярин вдруг отпустил её горячую руку, потом качнулся, сказал:
- Так пусть же никто не тронет! - и быстро ударил жену ножом.
После этого он попытался бежать. Но княжич Андрей, следивший за ним давно, не успев помешать убийству, всё же успел нагнать боярина и, не слыша окриков князя, с маху рассёк большое Кучкино тело мечом.
Любава склонилась над телом Анастасии. Склонилась и зашептала:
- Проснись, наша чистая лебедь! Проснись и откликнись…
Забыв о князе и людях, стоявших вокруг, она тоскливо запричитала:
- Увы мне! Свет светлый была ты… и свет сей угас! Но князь приказал:
- Довольно! - и хмурый сошёл с холма.
Пока он спускался к реке, на душе немного полегчало: пора приниматься за дело, оно не ждёт! Поход в новгородские земли закончился полной удачей. Рать новгородцев не только не вышла против княжича Глеба и старого Святослава в смоленские земли, но не смогла защитить и своих земель, отдав на гибель Торжок и много сел по приволжским рекам. Суздальцы взяли в плен несчётные толпы ратников и умелых семейственных мужиков с их бабами и детьми. Такими князь с давних пор заселял безлюдные земли в своём уделе и, прежде всего, Московское порубежье. Теперь захватили пленных так много, что ещё в Торжке не хватало еды и воинов для охраны. Однако Юрий решил увести их к Московскому порубежью всех - и ратников с мужиками, и особенно баб с детьми.
- Где бабы, - сказал он Андрею, - там умножается род человеческий. Помни об этом и делай так.
Но пленных ратников в этот раз ему пришлось отпустить. И отпустил он их не по добру, не по сердцу, а по расчёту хитрого разума: об этом его попросило само Новгородское вече. Новгородцы послали в Торжок ходатаем преподобного Нифонта с мудрой и слёзной речью. Знаменитый по всей Руси новгородский архиепископ Нифонт прибыл в разграбленный, покрытый пеплом Торжок в самой скромной, великопостной одежде. Он поклонился Юрию и сказал:
- Князь Юрий Суздальский, сын Мономахов! Господа ради, помилуй воинов и людей Великого Новгорода! Смилуйся над виновными, коли есть вина, уложи свой гнев и уйми свой меч! Угаси огонь распрей во имя мира на всей земле Русской!
Юрий выслушал речь архиепископа стоя, потом и сам склонился перед ним.
И это он делал тоже с расчётом: епископ Нифонт был славен, мудр и полезен князю. Долгорукий надеялся через Нифонта наконец-то добиться почтенья и дружбы от самовластных новгородских бояр. Расчёт Долгорукого заключался ещё и в том, чтобы использовать имя и силу Нифонта и новгородских бояр для главного замысла: скорее спихнуть своего племянника Изяслава с киевского «стола». Для этого он пытался использовать и власть патриарха-грека, сидевшего в Царьграде, и славу Нифонта, и бояр новгородских.
Но и великий князь Изяслав, внук Владимира Мономаха, был дальновиден, умён не меньше, чем Юрий. В его дружине были отряды наёмных рыцарей в панцирях и забралах. В палатах толкались монахи-католики и другие ловцы человеческих душ - в надежде, прежде всего, овладеть душой великого князя. А князь Изяслав хорошо понимал, что веру в силу Запада Русь не примет. Надо ловить человечьи души собственной, русской сетью. И главное - надо выбить из дядиных рук такое оружие, как поддержка византийского патриарха, волю которого Изяслав стал чувствовать всё сильнее, особенно после побега хитрого Святослава. Поэтому он раньше и твёрже Юрия пошёл на рискованный, чреватый бедами шаг выгнал из Киева грека-митрополита, главу всей церкви, сподобленного на то патриархом царьградским. Выгнал, сказав, что не хочет терпеть не только измены, пользуясь которой сбежал князь Ольгович, но и того, что церковь велит ему, Изяславу, править Киевом и другими уделами по духовной указке греков, благоволящих к Юрию Суздальскому - по родству с императором Византии.
Сделав так, князь Изяслав Мстиславич при помощи верных попов, поддержавших его на чрезвычайном «соборе», посадил в Киеве общерусским митрополитом смоленского епископа Климента. Новый - теперь уже русский митрополит въехал в Киев уверенно, властно: похоже, и он носил в своём сердце тщеславные планы. Теперь эти планы пересеклись с заветными планами двух других - на радость великому князю в Киеве и на досаду Юрию в Суздале.
Как бы то ни было, но великий князь киевский Изяслав встретил Климента с поклоном и славой. Попы великой столицы, с ними попы черниговских, переяславских, курских, туровских и ближних иных земель избрали Климента митрополитом всея Руси. Тем самым как бы вся русская церковь, вслед за решительным князем киевским Изяславом, ясно сказала вселенскому патриарху-греку, что русская церковь отныне пойдёт не с ним, а своим путём.
Князь Юрий понял значение этого факта сразу. И он, во имя заветных целей, готов был забыть не только о ссорах с боярством Великого Новгорода, но и о своём родстве с Царьградом. Ибо - что толку в помощи далеко живущего патриарха, когда вся Русь не хочет думать о греках? А если нет в этой помощи толку, то прочь и мысли о патриархе! Поэтому вслед за решительным Изяславом и Юрий задумал поставить митрополитом всея Руси своего попа. Таким попом мог стать новгородский архиепископ Нифонт. Умный и благолепный, он был широко известен всей русской церкви, а главное ревностно не любил Климента Смоленского за смелый, острый язык и за гордость.
Позднее, когда в 1149 году князь Юрий выгнал из Киева Изяслава, а с ним и Климента Смолятича, новгородский архиепископ Нифонт на краткое время занял место митрополита. Но скоро и он и князь ушли восвояси: один - опять оставив столицу племяннику Изяславу, второй - противнику по церковным делам Клименту…
Теперь же, весной 1147 года, Нифонт прибыл в Торжок к Долгорукому от всего Новгородского веча с горестной, слёзной речью. Он попросил отпустить новгородских ратников, взятых Юрием в плен в последнем его походе.
Выслушав речь архиепископа, Долгорукий почтительно преклонил колена, принял благословение, велел отпустить всех ратников и сказал:
- С радостью прекращаю нелюбье своё с боярами и с тобою. Навек унимал меч и грозу огня на земле новгородской. Во славу тебя, преподобный отец мой Нифонт, отпускаю полон новгородских ратников безо всякого откупа!
