- С радостью прекращаю нелюбье своё с боярами и с тобою. Навек унимал меч и грозу огня на земле новгородской. Во славу тебя, преподобный отец мой Нифонт, отпускаю полон новгородских ратников безо всякого откупа!
Нифонт просил отпустить домой не только ратников новгородских, но также и мужиков с их бабами и детьми Но Юрий не отдал: они были нужны для заселения Подмосковья. Зато с Нифонтом он был щедр и почтителен, словно сын: просил передать новгородским боярам и вечу своё сердечное слово, просил самого архиепископа не гнушаться и выбрать на Пасху время - приехать почётным гостем в княжеский Суздаль для многих советов и для митрополичья служения в пресветлом новом соборе…
Нифонт внимательно выслушал, пригляделся к князю, подумал - и обещал. На этом они расстались.
Князь погрузил в ладьи добытую под Торжком и в Торжке еду: зерно, мёд, масло и мясо. Он усадил нахмуренных мужиков с их заплаканными бабами и детьми да малую часть дружины в ладьи и тронулся в свой московский посёлок. А вся иная дружина пошла на Суздаль, с трудом увозя тюки богатой добычи, утварь, золото и железо, гоня часть пленных и тощий скот.
Я же, аки пчела любодельна
с всякого цвета писанию собрав,
яко в един сот, в велемысленное
сердце своё.
Изборник 1073 года
Вскоре по приглашению князя от устья Протвы в посёлок приехал бездомный князь Святослав.
После победы над ратью киевского Радилы он приободрился, повеселел, приоделся, снова поверил в свою звезду. Но с князем Юрием Долгоруким, своим троюродным братом, он виделся редко, ехал теперь к нему, в не ведомый никому посёлок «Москов», как зависимый слабый данник. Поэтому счёл он за благо смиренно послать впереди себя младшего сына Ольга с частью своей дружины.
Худые, плохо одетые отроки юного Ольга вывели на берег - в подарок Юрию Суздальскому от князя Святослава - двадцать черниговских и смоленских семей с мужиками, бабами и детьми на московское поселенье. Потом сам юный княжич Ольг Святославич, покраснев от волнения и натуги, вывел из перевозной ладьи охотничью кошку туркменских пустынь - гепарда.
Ещё совсем молодой - едва не котёнок, поджарый, стройный, с мордой собаки, туркменский барс был красив и для этого берега необычен. Опытный князь Святослав прислал подарок с умом: он знал, чем лучше всего угодить троюродному брату в его богатых дичью лесах!
Князь Юрий любил охоту.
В его превосходной псарне имелись редкостные собаки. Совсем недавно книжник Данила привёз ему от царя Мануила в подарок трёх дивных, уже повязанных для приплода, породистых сук: сулкускую жёлтую, тёмно-коричневую византийскую и франкскую узкомордую белую, с рыжими пятнами на заплечьях. Собаки те борзо давили зайцев и лис, гоняли барсуков и оленей, умело следили птицу.
Но драгоценной охотничьей кошки, о которой немало болтали купцы из заморских стран, поднимаясь в Суздаль по Волге, князю иметь и видеть не приходилось. И вот Святослав прислал ему в дар гепарда. По замыслу Святослава, это должно было выразить мысль о том, что Юрий так же, как и гепард, могуч, смел и славен. Однако пятидесятишестилетнему князю Юрию редкостный зверь был милее как зверь-охотник. И, став сразу красным, как юный Ольг, князь взволнованно принял конец цепочки.
Спустя минуту Ольг, в свою очередь, принял от князя меч.
- Впереди ещё много боев за твою и отцову долю! - сказал Долгорукий, вручив подарок. - Меч сей поможет…
Но юный Ольг пропустил слова Долгорукого мимо ушей: стальной узорный клинок для княжича был дороже любого мудрого слова! Вынув его из ножен, он быстро подул на сталь, по-мальчишески улыбнулся, забыв о своих посольских делах, и тут же вскочил с колен, чтобы бежать к пестуну - похвастаться княжьим подарком…
Когда Святослав показался в виду холма, Долгорукий пошёл навстречу. Князь Мономашич и Ольгович обнялись на взгорье, как нежные братья. Ольгович, плача, с подчёркнутым чувством припал к плечу Мономахова сына. Тот, прослезившись, мягко сказал:
- Скрепи своё сердце: о монашеской доле брата Игоря - знаю… Но не о брате своём монахе теперь скорби, а думай о роде: немало дел перед нами!
Старый, бездомный Ольгович вытер слёзы.
- То так, - ответил он с горьким вздохом, стараясь тайком, по случайным чертам догадаться, готов ли Юрий верить и помогать ему, Святославу. - То верно, светлый князь Юрий: немало дел перед нами…
- Так, значит, и слёзы прочь! Юрий весело указал на холм:
- Восславим сладости жизни!
Ольгович со скрытым пренебрежением медленно оглядел остатки посёлка, речную тёмную глядь и глухое Заречье.
- Счастливый ты, Юрий Владимирович, - сказал он со слишком заметным завистливым вздохом, одновременно с усмешкой подумав, что жить здесь - скучно и тяжко, кому же он нужен, сей холм? - Хоть глух твой удел, неродима суздальская земля, а твоя…
- Моя!
Юрий поверил в искренность гостя и с удовольствием огляделся:
- Глух мой удел, это верно. Пока вон леса тут кругом да болота. Дикие идольские волхвы сидят среди этих болот и клянут меня. Но всё это мне ништо! Дух мой спокоен. И у меня, и у моих людей душа весела да светла, а глаз остр, как во время битвы. Мыслю, что всё худое да дикое тут со временем, чай, осилим! Вон ты мне в дар мужиков прислал… обживёмся и тут, на этой реке!
Он опять с удовольствием поглядел с холма. Тут славно! Годов через пять и сам удивишься, чего достиг…
После раздумчивого молчанья спросил:
- А ты чего плачешь, брат? Святослав, всё время стараясь разжалобить князя, уныло опустил седовласую голову.
- Ты полон сил… судьбина твоя - в удачах… а я каков? Вон скудный мой век уже на исходе, - сказал он с горестным видом. - А я и поныне, как перехожая чадь, на земле обитаю. Не светит заря удачи в тёмные окна моей судьбы…
Юрий мягко тронул плечо Святослава уже загорелой на вешнем солнце рукой:
- Худо тебе оттого, что вначале отец твой, а после брат Всеволод, а за ним и брат Игорь не мудро вели себя на Руси.
Для успокоения Святослава он беспечно, почти шутливо добавил:
- И я вон хожу без «стола» отцова!
- Зато у тебя крепнет Суздаль.
- Да, Суздаль….
Князь Юрий секунду подумал, сказал уверенно и спокойно:
- Хоть это, чай, и не Киев. Но что мне он, Киев, коль Суздаль есть? Родная земля, отцова…
- А мне и такого Суздаля нет!
- А всё потому, что хотел ты и Киев, и Новгород с Курском, а в доме своём ленился. Дом - первое дело!
Он указал рукой на Заречье.
- Взгляни, Святослав. Чем эта река моя хуже, чем древний Днепр? На Киев плывут ладьи по Днепру от кипучего моря с добром, но и со сварами да с нелюбьем. А ко мне поплывут по Москве-реке ещё дружнее другие гости. Здесь будет и торг, и другие дела. Не пора ли начать мне всё это во благо родной земле? Мыслю я, князь: пора!..
В сердце своекорыстного Святослава вдруг шевельнулась честная зависть. Впервые он искренне согласился:
- Тебе, похоже, пора…
Князь Юрий внимательно поглядел на него, понимающе улыбнулся.
- Однако и ты не печалься, - сказал он возможно мягче, хотя, как видно, и сожалел, что старый князь не оценит его откровенных мыслей и до конца не поймёт их, полный своекорыстной печали. - Я верю, что горе твоё бесследно минует. Настанет час, и ты или Ольг твой вернётесь в родной удел. К чему тебе буйный Киев? Не плох и малый удел…
Князь Святослав безнадёжно махнул рукой:
- Об Киеве и не мыслю! Также о Новгороде или Смоленске. Ибо не любят нас, Ольговичей, в тех землях. Хотят князей Мономахова рода…
Юрий с довольным видом, почти хвастливо огладил густые, седеющие усы:
- Славен и мудр был отец мой, князь Мономах. Чтит его Русь и помнит. А за него - и нас!
Святослав завистливо, горько вздохнул:
- Мономашичи в силе, верно.
Долгорукий снова с тайной усмешкой взглянул на грустного князя:
- Но ты не печалься: не ты, так Ольг, а когда-нибудь тоже добудете долю!
Святослав сделал вид, что не понял насмешки: в его положении было ему не к лицу тягаться с удачливым, сильным Юрием. Вся надежда была на Юрия, всё благо - в его руках. Молчи и таись, как друг, пока не настанет время…
Подумав так, Святослав смиренно сказал:
- Дай бог, хоть Ольгу то счастье! - и тихо перекрестился.
Юрий хотя и не очень ясно, а всё же видел и зависть, и тайные мысли союзника, но тоже смолчал: пусть тешит себя, блаженный! Когда иные князья идут с Изяславом, добро иметь другом хоть Святослава. К тому же - брат… Поэтому так же бесстрастно, холодно, как попы говорят «аминь», он кратко заметил:
