На южном крыле — 9-я армия Лечицкого. Буковина и Южная Галиция, раскинутые на восточных отрогах лесистых Карпат, австрийской обороной нависли над линией расположения наших войск. Крутые обрывы гор — надежная для них ограда…
На всем протяжении фронта пути наступления против австро-германцев заперты накрепко. Природные условия умело использованы противником, старательно и толково упрочены. Еще будучи командармом-8, Брусилов прекрасно разглядел сложную оборонительную систему противостоящих ему войск. Нынче он проследил ее на всем четырехсотверстном протяжении от Пинска до Черновиц. У австро-германцев две, а в иных местах четыре укрепленные полосы, удаленные друг от друга на пять-шесть верст. Каждая полоса состоит из двух-трех линий окопов и узлов сопротивления. Они сильно развиты в глубину и находятся в артиллерийской связи между собою. От одного до другого узла сопротивления идут ряды окопов, подступы к ним обстреливаются фланговым артиллерийским и пулеметным огнем из специальных канониров. Окопы одеты досками, с бойницами и деревянной стрелковой ступенью. Артиллерия прекрасно замаскирована. Закрытые позиции, мелкие укрытия для орудий, бетонные сооружения для прислуги и боеприпасов. Телеграфная и телефонная связь — в блиндированных помещениях. Плотно и надежно уселись немцы на русской земле. Перед ними русский солдат — за земляным валом, полеживает в канавке… Лучше других, пожалуй, укрыта 8-я армия. О ней позаботились еще прошлой осенью. Всего хуже — армия Лечицкого, развернутая на левом фланге.
Убийственны подступы к передовым линиям. В декабре пятнадцатого года войска вязли в липкой грязи, резервы не могли поспеть вовремя. Лошади выбивались из сил и падали замертво, люди тащили на ногах пудовые комья глины, продовольствие застревало в пути, солдаты голодали…
Иванов не обращал на это внимания. Он строил опорные пункты в глубоком тылу, на прифронтовую полосу махнул рукой.
— Он готов был отступить до Киева, — говорит Брусилов, — вот у него где опорные пункты! Вот где конечные станции узкоколеек! Вот!
Он стучит пальцем по карте.
— Железные дороги — наш бич! Хаос и закупорка — сказочны! Войска по сто верст передвигаются пешком параллельно железному пути! Сбивают ноги, стаптывают последние сапоги, расстраивается походный порядок, обувь портится, на передовую приходят измотанные люди с пустыми руками! Все эти Рухловы, Треповы, Ронжины должны висеть на одной веревке! Но нам от того работы не меньше!
— Работы не меньше! — вторит с улыбкой Клембовский.
В глазах главкома веселый неугасимый огонь. Солнце освещает его с головы до ног. Он стоит в просторной белой комнате, отмечает по карте участки, на которых работы закончены, ставит жирные вопросительные знаки там, где почему-то произошла заминка, пристально и долго смотрит на пустые квадраты, ждущие своей очереди. Потом переходит к столу, к своим записям.
Как подвинулось изучение начальствующим составом местности, на которой их частям придется действовать? Как идет инженерная подготовка участков атаки? Поступила ли сводка агентурной разведки за вчерашний день? Готовы ли фотоснимки воздушной разведки с самолетов неприятельских позиций на линии Луцк — Дубно? Где итоги технической подготовки артиллерии к сегодняшнему дню? Почему еще не представлены штабами армий трассировки колонных путей? Как с телефонной связью у Щербачева? Вот уже пять дней от него не поступает данных о работах по укладке двухпроводной связи… Сахаров тянет с инженерной разведкой, саперные команды не представили данных для обработки.
— Сообщить телеграфно: если к шестому сводки не будут готовы и разосланы по всем войсковым начальникам, вплоть до ротных командиров включительно, руководители работ будут преданы суду.
Так начинается трудовой день Брусилова. Каждый день апреля, каждый день мая — долгожданный, благословенный день исполнения. Если хоть один из них не будет наполнен до предела трудом и напряжением воли, солнце померкнет. Незавершенное творение — прах. Стрела лущена сильной рукой — она должна долететь до цели. Этот неудержимый полет стрелы ощущается Клембовским.
Все — от командующих до последнего рядового в обозе вовлечены в этот клокочущий поток.
Осуществление прорыва еще вчера казалось невероятным. Сегодня в успехе прорыва никто не сомневается; все, кому предназначено его осуществить, знают, что на своем участке, со своим делом они справятся, что работа дана им по плечу и даром не пропадет, крепким кирпичиком ляжет на нужное место. Об этом никто не говорит, в этом никого не убеждают. Это знание — отсюда, из просторной комнаты с белыми стенами, залитыми солнцем. Это убеждение в каждом поступке, в каждом слове, в каждом взгляде шестидесятилетнего сухонького человека, сидящего за своим рабочим столом у широко распахнутого окна. Худое тело его подобрано, полно жизни. Светлые глаза отражают спокойную и привычную работу мысли. Он трудится, и мельчайшая складка на его лице, движения бровей и усов выдают то счастье и увлечение трудом, какие все полнее овладевают им.
Игорь Смолич стоит на пороге белой комнаты. Он вошел без доклада. Он отважился на это, так нетерпеливо ждал встречи. Многое, уже на пути сюда, ему открылось. Теперь он видит склоненную над столом фигуру Брусилова, его тонкий профиль и не смеет выдать свое присутствие. Он счастлив и испуган. Он не может сухо отрапортовать о своем прибытии. Он не смеет сыновне просто приветствовать старика. Затаив дыхание, неслышно он подходит к столу. Брусилов подымает голову. Он взглядывает на Игоря быстрым повеселевшим взглядом, берет его за верхнюю пуговицу кителя, притягивает к себе и молча целует в губы. И всем сердцем Игорь чует, что этим поцелуем Алексей Алексеевич без лишних и ненужных слов выражает и свою успокоенность за его здоровье, и радость встречи, и сочувствие его молодому счастью, и одобрение письму его, и доверие к нему.
Если в первую свою встречу с командармом Брусиловым, в короткие дни пребывания своего в штабе армии, Игорь успел полюбить в нем человека и поверить ему, понять все своеобразие его повадок как водителя армии и старшего товарища, то нынче, глядя на главнокомандующего фронта, он, к удивлению своему, не найдя в нем перемены физической и в обращении с людьми, едва уловил в нем его житейские типические особенности. Алексей Алексеевич был так же приветлив и доступен в личных, приватных отношениях, так же взыскателен и неумолим на деле, все так же прост и не сановит внешне, все та же стариковская грусть и ласка глядели на приглянувшегося ему собеседника из его светлых глаз, умеющих глубоко и далеко видеть, тот же распорядок дня установлен был при нем в штабе фронта, как и в штабе армии. Но что-то коренным образом и очень ощутимо преобразило его. Он стал менее видим как личность. Казалось бы, огромность труда и ответственности, первостепенная значимость положения должны были возвысить главнокомандующего на такую высоту, с которой каждому стоящему у подножия ее он виден был бы во весь рост и со всех точек зрения. Но именно этого высокого подножия, какое зримо под стопою многих великих мира сего, как бы вовсе и не было под ногами Брусилова. Он ходил по земле все так же легко и быстро, всегда к намеченной цели, даже тогда, когда в минуты отдыха гулял в пригородной роще, но никогда — напоказ, а нынче как бы и вовсе незаметно…
Игорь долго не мог уяснить себе: в чем же тут дело? А дело было в том, — и понимание причины этого далось Игорю, только когда он сам подхвачен был вместе с другими единым потоком, — дело было в Том, что труд поглотил без остатка все мысли, чувства и силы мастера и тем самым как бы лишил его индивидуальных черт и житейских, только ему присущих и его отличающих повадок. Творение стало над мастером, приняв все его свойства и особенности, достоинства и недостатки. С этим непреложным законом подлинного Творчества Игорь столкнулся сейчас впервые, хотя поэтическим своим Чутьем предчувствовал его в самом себе. Этот закон стал нынче законом для всех, кого Брусилов вовлек в великий труд подготовки и осуществления прорыва.
Работа шла черновая, повседневная, далеко не поэтическая. Работа велась руками тех же людей, какие привыкли ее делать в иное время и в других местах. Работа не выходила из ряда обычной, посильной человеку работы и мало отличалась новизною приемов. Цель ее была ясна каждому и настолько закономерна, что даже могла показаться незначительной. Каждый младший офицер имел о ней представление еще со школьной скамьи. Каждый солдат, берясь за лопату или шанцевый инструмент или стамеску, понимал сызмала назначение этих предметов и усвоил повадку обращения с ними.
Все понимали, что именно так, а не по-иному надо готовиться к бою. Очевидно, не только здесь, в районе расположения армий Юго-Западного фронта, но и на всем протяжении русской обороны штабы отдавали именно такие же распоряжения, командиры именно того же требовали от своих подчиненных, такие же возводились опорные пункты, так же орудовали лопатой саперы, с той же целью ходили смельчаки в разведку по тылам противника, так же думали о наилучшем прикрытии артиллерийские части, а интенданты озабочены были заготовкой провианта и обмундирования. Все, конечно, шло как заведено и не выглядело ново, особенно на бумаге — в приказах и циркулярах. Смело можно было сказать, что на Западном фронте, у Эверта, таких приказов писалось куда больше, а работы, по отчетам, выполнялись куда тщательней.
