Все понимали, что именно так, а не по-иному надо готовиться к бою. Очевидно, не только здесь, в районе расположения армий Юго-Западного фронта, но и на всем протяжении русской обороны штабы отдавали именно такие же распоряжения, командиры именно того же требовали от своих подчиненных, такие же возводились опорные пункты, так же орудовали лопатой саперы, с той же целью ходили смельчаки в разведку по тылам противника, так же думали о наилучшем прикрытии артиллерийские части, а интенданты озабочены были заготовкой провианта и обмундирования. Все, конечно, шло как заведено и не выглядело ново, особенно на бумаге — в приказах и циркулярах. Смело можно было сказать, что на Западном фронте, у Эверта, таких приказов писалось куда больше, а работы, по отчетам, выполнялись куда тщательней.
На всем протяжении русской обороны работа была одна и та же. Где она шла медленней, где более скоро, где толково, где бестолково. Не было только одного, что отличало работу на Юго-Западном фронте: та же бумага, те же чернила, так же держат пальцы ручку, но в одном случае из-под руки исходит за номером канцелярская бумажка, крайне срочная и даже секретная, в другом — творение мастера.
Брусилов был поглощен и увлечен своим творением. Каждый час дня и ночи он носил его в себе, как нечто единое и видимое в своем завершении. Он знал, что не надо только отрываться от работы, выполнять ее неукоснительно день ото дня, не упускать из виду ни одной мелочи, и результат получится тот, какой надобен. Это чувство целого не покидало его ни на мгновение и гипнотически действовало на окружающих.
Именно в эти дни созидания Игорь подслушал беседу Брусилова с главноуполномоченным всероссийского Земского союза князем Львовым. Князь долго и пафосно выражал свое восхищение военным гением главнокомандующего и его мудрым сотрудничеством, с общественными силами в деле служения нуждам армии.
Алексей Алексеевич как-то увял от этих речей, взгляд его ушел далеко, ничто не отвечало в его внешнем облике славословиям общественного деятеля. И только когда Львов заговорил о примерной дисциплине, какая поддерживается в войсках Юго-Западного фронта, судя по тому, как прекрасно спорится работа на всех участках, где он успел побывать, Брусилов как бы вернулся к собеседнику и возразил раздумчиво и тихо:
— Ну что же дисциплина! Самое важное — дух армии. А дух подымается успехом. Успех окрыляет…
— А что же нужно для достижения успеха, Алексей Алексеевич?
— Воинские возможности, — тотчас же ответил Брусилов и, взглянув на благообразное лицо князя, пытавшееся казаться чрезвычайно осмысленным, поспешил разъяснить. — Необходимы боевые средства плюс вера в себя и в свою армию.
И тут глаза главнокомандующего приняли выражение сосредоточенности и счастья, какое так часто теперь примечал в них Игорь. Выражение это как бы стирало присущие глазам его отличительные признаки — их цвет, их форму, разрез, манеру смотреть на собеседника и на окружающие предметы.
— Русский человек по преимуществу творец, — сказал он, точно проверяя себя, — работа без мечты об урожае скучна ему… Без этой мечты разве стал бы он шагать по тощей своей землице за деревянной сошкой? Его нужно вдохновить на труд мечтой. Тогда он поверит в себя и сделает невозможное возможным…
Игорь слушал напряженно. Слышал то, что не было досказано, но что предстало теперь для него явственно как в самом образе Брусилова, так и в трудах его. Львов же, напротив того, вряд ли о чем догадался, так бездушно-восторженно прозвучали его: «О да! Да-да, несомненно!», едва лишь замер тихий голос главнокомандующего.
В Бердичеве Брусилов изменил своей привычке по утрам совершать верховую пробежку. Он уходил в пригородную рощу пешком и там в одиночестве, или в компании одного из адъютантов, или друга своего, состоявшего при нем, — Ростислава Николаевича Яхонтова — бродил среди дубов и орешника, еще по-весеннему нарядных и душистых; Спервоначала за комфронтом вздумали посылать казаков и ординарцев. Но когда Алексей Алексеевич узнал об этом, то шибко рассерчал и поставил на вид, что высокое звание не должно лишать его права свободного передвижения. Так и повелось на вопросы людей, незнакомых еще с порядками в штабе и тщетно разыскивавших в такие утренние часы Брусилова, отвечать с добродушной усмешкой:
— Сбежал!
А иным, более настойчивым, пояснять:
— Того и гляди, что однажды наш хозяин совсем улепетнет куда-нибудь. За ним нужен глаз да глаз.
В то утро главнокомандующий понадобился приехавшему великому князю Михаилу Александровичу. Высокой особе не посмели доложить, куда исчез Алексей Алексеевич.
Михаил Александрович сперва набрался терпения, потом потребовал точного ответа и, не получив его, разгорячился, нагнал панику.
— Что же это такое! — кричал он. — Главнокомандующий не выбыл на фронт, главнокомандующий находится в пределах своего штаба, и никто не любопытствует знать, что с ним стало! А если шпионы проследили за ним? А если ему устроят засаду? Не выслать охрану! Кто за это ответит? Всех вас надо под суд! Сейчас же пошлите кавалерийский отряд! Пусть ищут!
Боясь, как бы из всей этой горячки не вышло настоящего скандала и конфуза, Игорь, в тот день дежурный, поспешил принять на себя одного гнев главнокомандующего и пустился его разыскивать.
Он бывал уже в излюбленной Брусиловым роще, когда тот брал его с собою, но ни разу еще не отважился искать его или следовать за ним без зова.
Доехав на машине до опушки леса, Игорь углубился в чащу. Его обняла солнечная тишина весеннего утра, полная шелеста и птичьих голосов. Куковала кукушка, с задором и щегольством высвистывали дрозды, ворковали горлинки, иволги зажигали огнем своих крыльев молодую листву дубов.
Усыпанный мелкой цветенью мох, мягко стелясь под ноги, скрадывал шаги. Пригретые уже высоко поднявшимся солнцем белые стволы берез, редких по этим местам, источали горьковатый аромат сока, проступавший из-под надрезов в коре. В солнечных пятнах подолгу замирали бабочки, трепеща алыми, белыми крылышками. Весь воздух, казалось, жужжал, звенел, тоненько выпевал что-то свое лукавое, под сурдинку. Роща полна была хлопотливой, деловой жизнью. Миллионы мошек, жучков, божьих коровок, комаров свершали свой труд, и полет их звучал согласным хором. Невольно притаившись и прислушавшись к этой необычной после городской стукотни живой тишине, Игорь глубоко вздохнул и глянул вверх. Сквозь листву в просветах видно было небо, еще по-утреннему высокое и ясное. В его синеве проносились ласточки, возникали и таяли легкие, причудливые, лилово-дымные облака. Что-то сжалось и разом распахнулось навстречу этому небу, этим весенним голосам в груди Игоря.
И тотчас же пробудилась в нем память о ранении, о предчувствии счастья, о счастье любви к Любиньке, о самой Любиньке, ждущей его, о Любиньке с глазами строгими и верящими, какие были у нее тогда, когда читал он ей письмо Брусилову…
Он оглянулся заострившимся, внимательным взглядом. Где же искать Алексея Алексеевича?
Он сделал несколько шагов, отклоняя от себя ветви низкорослого орешника, и замер. Алексей Алексеевич сидел тут, рядом, на дубовом пенечке, пригнувшись к сомкнутым своим коленям. Солнце пригревало ему худые плечи, солнечные пятна плавно и медленно колебались по защитной гимнастерке. На коленях лежала раскрытая книга. Игорь тотчас же узнал знакомое с детства издание. Это был павленковский томик поэм Пушкина[52], раскрытый на тридцатой и тридцать первой страницах. Вверху над неровными столбцами строк Игорь не прочел, а угадал — налево «Руслан и Людмила», направо — «Песня первая»… На развернутой книге лежал кисет с табаком.
Этот кисет из голубого сафьяна, с вышитыми на нем розанчиками и надписью «Нашему родному герою», хорошо знаком был Игорю. Его прислали Брусилову еще прошлой осенью ребята начального училища из деревни Малая Самарка Орловской губернии. С этим кисетом Алексей Алексеевич не расставался. Он приучил себя с тех пор курить вертушки. Жена присылала ему любимый крепкий табак «Месаксуди». Но искусство закрутки плохо давалось Брусилову. Сейчас он возился старательно над папиросной бумагой и просыпающимся из-под его тонких пальцев золотым табаком…
Игорь глядел на генерала, не смея его потревожить и дивясь. Не то чтобы это занятие или мирное чтение «Руслана и Людмилы» показались в диковинку. Нет, было что-то другое в представшей перед глазами картине. Брусилов казался так к месту здесь на этом пенечке, в этой звенящей солнечной тишине, в этом весеннем трудовом согласном хоре птиц, насекомых и листвы. Так слитны были движение его неторопливых рук, покой согнувшегося тела, сосредоточенность взгляда светлых глаз с прозрачностью и высотой неба, с недвижностью могучих дубов и легким трепетом орешника. Он как бы присутствовал здесь и в то же время не был, как присутствовал и не был там, у себя в штабе среди белых стен своего кабинета…
