Не гляди, что подтруниваю над тобой, смеюсь. Просто кашель на время отпустил и жар схлынул, да и ты, старый плут, сумел меня развеселить…
Ветры-то опять студеные потянули. Это они выдули из меня здоровье последнее. Скоро опять Истр ледяной коркой затянется… Вот уж проклятые места, здесь даже море порой сковывает лед. Край земли да и только. Как это я в своей элегии писал?..
Вижу по твоей умиленной роже, Пеант, что не понимаешь ты стихов. Да и кто ж в этом диком милетском городе способен их понимать?.. И души моей никто здесь не поймет, так и умру… Не спорь, Пеант, я куда раньше тебя испущу дух, не обманывайся тем, что сегодня мне немного лучше, не обманывайся, чтобы меньше горевать потом. Просто сегодня утром редкий в здешних краях яркий свет ворвался в мое окно — порадовал, а потом ты позабавил меня, вот и полегчало… Но опять затянули небо тучи, холод идет… Вот когда Истр подо льдом скроется, я и умру. А ты, толстяк, и думать не смей, чтоб раньше меня! Ты, может, если позволено будет, увезешь мой прах в Рим. Не я, так урна с прахом моим увидит великий Град!.. Слушай, Пеант, а я ведь уже и эпитафию себе сочинил, вот что следует на надгробье моем высечь:
Я под сим камнем лежу, любовных утех воспеватель,
Публий Назон, поэт, сгубленный даром своим.
Ты, что мимо идешь, ты тоже любил, потрудись же,
Молви: Назона костям пухом да будет земля!
Каково, а?.. Ну вот, даже ты понимаешь! А кто же лучше поймет эти строки, чем моя Коринна?.. Говоришь, ночью я опять бредил, звал ее? Да ведь не услышит она голос мой в Риме, никто отсюда не услышит…
Что-то выстыл опять этот постылый дом. Или ты, плут, жалеешь дрова? Ну-ка подбрось в очаг, чтобы пожарче горело. Такой сырой дом, дров не напасешься… Укрой меня чем-нибудь, знобит.
И не уговаривай поесть. Не хочу! Это ты жевать можешь все время, вот у тебя брюхо и растет… Я сейчас ничего не хочу, даже стихи сочинять не хочу! Сколько их написал, сколько отправил на родину… А помогли они в беде моей? Нет!.. Значит, и нет в них вовсе никакой силы, значит, зря я тратил на них время… Не хочу больше! Да и не могу уже… А ты знаешь, Пеант, когда умирает настоящий поэт?.. Когда уже не может писать… Или не хочет.
Ступай, толстяк, не горюй: я ведь не сегодня умру. Иди, кому говорю!.. Я глаза закрою и буду лежать. Надо будет — позову. Ты, гляди, далеко только не отлучайся, а то новых шишек прибавится…
Спал или нет? А может, умирал?.. Не зря ведь Гипнос — сын Ночи и брат Смерти… Помнится, в «Метаморфозах» своих описывал я пещеру Гипноса в Киммерийской земле, где царят вечные сумерки, откуда вытекает родник забвения… А вот мне и сон забвения не дает! И облегчения не приносит: снова тяжко дышать, воздуха не хватает…
Неужели вечер уже? Сумрак какой… Или опять грязными тучами затянуто небо? В этой мерзкой Скифии, чуть к зиме дело, солнца почти и не видишь. Вот опять за окном течет, хлюпает, опять холодный дождище хлещет, превращая дороги в сусло. Да мне-то уж, видно, не ходить по ним… Многоязычное население этого городка разбрелось по своим мрачным жилищам — греются у очагов, пьют вино или любовью тешатся. А что еще делать в такое время?.. Летом ребятишки народятся, которых сейчас вот зачинают, тяжело дыша в серых сумерках, потные мужи. А семя Назона так и не дало ростка. Венерой ли я наказан? Юноной ли? А может, самим Юпитером? Уж не за безлюбость ли былую?.. Одна у меня дочка — златовласая Делия. Она называла меня отцом, хоть не мое семя зародило ее в Коринне. Не моя кровь течет в ее жилах, зато в душе ее немало от моей души, а это, может, и поважней!.. Потому так болит за нее сердце, жалею, что отдал ее в жены богатому пройдохе Суиллию. Да если б она, бедняжка, не влюбилась в него так, не отдал бы.
А когда-то ведь ликовал, что свадьбу моей дочери почтили присутствием сам император Август и обе его Юлии — дочь и внучка!.. Прошлым летом греческие корабли привезли в Томы весть, что зять мой Суиллий, служивший квестором[4] у великого полководца Германика, племянника нового императора Тиберия, как выяснилось, нечист на руку. А я-то, надеясь на заступничество зятя, называл его в стихотворном послании своем «ученейшим мужем»! У мужа этого всегда глаза, как тараканы, бегали. Какую же кару теперь он понесет?.. Хоть и нет у меня добрых чувств к этому богатому и родовитому павлину, но прошу, Минерва, твоего заступничества, чтобы не стала еще более несчастной дочь моя Делия, которая до сих пор, наверно, любит красавчика этого…
А Коринна ничего мне про это не написала, видно, огорчать не хочет, боится, как бы недобрые вести не подкосили меня… А, разобраться, так жив ли он, Публий Овидий Назон? Восемь лет уже мертв! Прах, останки… В юности довелось мне повидать развалины Трои, воспетой великим слепцом. Вот и я повержен в прах на берегах Понтийских…
А ведь из-за какого пустяка разгорелась Троянская война, стершая с лица земли прекрасный город!.. Яблоко раздора, спор богинь, покровительство Афродиты юному Парису в похищении прекрасной Елены у ревнивого ахейца Менелая… А сколько крови, сколько коварства, злобы сколько!.. Может, потому все и рухнуло, что любовь забыта была?.. Все войны от попрания любви, все распри…
Троя, Троя, плачу по тебе!..
А ведь главное коварство против тебя придумал Улисс[5], и пала ты, Троя, из-за полого нутра. И после этого Гомер изображает Улисса страдальцем? Да он куда больших мук заслуживает за придуманное им полое нутро!.. Я вот страдаю больше Улисса. Может, как раз за то, что долго моя душа была пустой, полой…
Дышать-то как тяжело! Сырой воздух этой варварской земли губит меня. А дожди все льют и льют. Скоро полетят первые «белые мухи». Скорей бы уж!..
Да пусть хоть дождь льет на кривые улочки этого богами забытого городка, хоть сыплется снег, лишь бы не обрушивались сарматские и гетские стрелы. За минувшее лето сколько их вонзилось в крышу моего только дома!.. К самым стенам Томов подходили дикие племена из-за Истра, кипя ненавистью не меньшей, чем была у ахейских воинов под стенами Трои. Не удалось варварам взять город, отошли за реку, дадут спокойно пожить до следующего лета, которого я не увижу…
Томы, Томы, темный городок!.. Думал ли я, когда писал свою трагедию, что умру как раз на том месте, где Медея убила своего брата и разбросала куски его тела, чтобы задержать погоню отца своего за аргонавтами?.. Не любовь вовсе к Ясону, а любовное безумие овладело здесь Медеей. Не было любви…
Плачу по тебе, темный городок!..
Так далека родина, недостижим прекрасный Рим!.. Столько лет я не видел его, но стоит глаза закрыть — вижу. Мысленным взором обвожу все семь холмов великого Града и останавливаюсь сперва на главном — Капитолийском, где высятся храмы Юпитера, Юноны и Минервы, куда восходят римские полководцы во время триумфальных шествий, где в седловине между двумя вершинами, застроенной домами знати, стоит и мой, не столь уж богатый дом…
Но даже мысленный взор мой застилают слезы — я не вижу своего дома, надо мне хоть немного успокоиться. Сюда вернусь еще, а перенесусь пока мысленно на другой холм — на величественный Палатин. Даже не перенесусь, а словно бы пойду к нему — через форум Цезаря, по Священной улице, мощенной серо-зеленым камнем, мимо круглого храма Весты, где незнающие любви весталки поддерживают негасимый огонь, где хранится перевезенный Энеем из погибшей Трои священный Палладий[6], мимо приземистого древнего дворца Нумы Помпилия, потом поворачиваю направо и прохожу через Мугонийские врата, останавливаюсь, едва сдерживая лихорадочно бьющееся от восторга сердце, у старинного храма Юпитера Статора, в окрестностях которого были когда-то самые первые римские поселения, еще при Ромуле, потом следую дальше и вижу великолепный белый портик, украшенный блещущими доспехами, отнятыми с боем у наших врагов, вижу вход, осененный дубовым венком, вижу густолистый лавр у входа; дом этот, отмеченный священными деревьями Юпитера и Аполлона[7], принадлежит тому, кого называл я божеством, чьим повелением разбита жизнь моя, к кому много лет обращал я свои мольбы о прощении и спасении… Он там, великий и жестокосердый!..
Совсем ты, однако, плох, Назон, если опять запамятовал, что уже четыре года нет в живых императора Августа! Теперь правит Римом и империей Тиберий, и на Палатине, наверное, многое уже по-другому… Но никто из римских поэтов не прославил так Августа в своих стихах, как сделал это изгнанный им Назон! И что же? Смягчили сердце принцепса мои славословия, мои мольбы?..
Где ты, великий Август? Звездой ли ты стал, богом ли, покинув мир живущих?.. Но зря, даже в мыслях зря, я пришел к твоему дому: ты меня, и расставшись с жизнью земной, не простишь. Да и не нуждаюсь я теперь в твоем прощении, сам скоро уйду за тобой…
Вот потому пойду-ка я мысленно дальше по Риму, войду в белоснежный храм Аполлона, украшенный колоннами из заморского мрамора, вновь огляжу, восторгом полнясь, статуи, изображающие старика Даная и полсотню его дочерей, умертвивших по совету отца своих мужей в первую же брачную ночь. И от неразгаданности этой древней кровавой истории — лишь одна дочь посмела ослушаться! — опять почую жуть и комок в горле. Хотя понимаю теперь, что разгадка проста: любви не было…
