Удивилась Мария, но была умиротворённой и спокойной, протянула племяннице руку, чуть улыбаясь свежим светлым лицом. Елена стояла без движений, смотрела на Марию пристально, будто что-то отгадывала.
— Подойди к батюшке под благословение, Лена, — шепнула Мария.
Но Елена не сдвигалась с места и не отводила взгляда от лица Марии. Мария твёрдо взяла племянницу за руку выше локтя, притянула к себе и шепнула, боязливо посматривая на отца Паромона:
— Что с тобой? Вся в слезах. После, после, моя пригожая, потолкуем. Подойди же к батюшке!
Но Елена всё не сдвигалась и смотрела на тётку, словно бы не узнавала. Храм быстро наполнялся лёгким светом зреющего нового дня. И сам храм, представилось Елене, уже начинал сиять белеными стенами, иконами в ризах, одеянием священника, сусального золота вратами в алтарь, начищенными медово-желтоватыми полами с разноцветными тряпичными ковриками — всей своей сущностью, намоленной людьми в веках.
— Ты, тётя Феодора, така-а-а-я… — певуче произнесла Елена, с трудом сглатывая горчащий комочек волнения. Казалось, что она не знала, что же ещё сказать, и это действительно было так. Но она сказала: — …така-а-а-я свята-а-а-я… чи-и-и-стая, пречи-и-и-стая. Увидела тебя — а думала, икона передо мной явилась. А как в моём сердце сразу полегчало. Столько в него влилось солнца и света. Святая ты, тётя, что ли, на самом деле?
— Что-что?! Ш-ш-ш! Молчи, грешница. Язык тебе мало вырвать. В храме такую ахинею несёшь! Пьяная, что ли? Да подойди же, чудачка, к батюшке, — требовательно — но сохраняя у глаз улыбчивые лукавые морщинки — сказала инокиня Мария, подталкивая племянницу к священнику. Тот поднял на них густую, с проседью бровь.
Елена знала и помнила, что Мария когда-то убила в себе ребёнка, и ей казалось, когда шла в монастырь, что Марии и только Марии можно довериться. Но теперь в храме Елена явственно поняла, что не сможет сказать родственнице о своей страшной задумке. «Я не имею права марать эту прекрасную, светлую женщину. Сама разберусь. Боже, не оставь меня!»
Тётка и племянница прошли в трапезную. Елена откушала с монахинями, послушницами, несколькими вкладчиками — добровольными помощниками — и посетителями грибных пирогов, брусничного киселя. Нашёптывала напряжённой, но по своему обыкновению улыбчивой Марии:
— Феодорушка ты моя прекрасная, тётушка ласковая. Как я по тебе наскуча-а-лась, лапушка моя.
— Тише ты, окаянная девчонка, — порой испуганно озиралась Мария, когда Елена начинала говорить громко, но собравшиеся благосклонно посматривали на родственниц, радуясь новому молодому лицу в своём — в основном пожилом — привычном женском круге.
Мария направилась на засолку огурцов. Елена напросилась с ней. Засолка проходила деловито-споро, как вообще умели и любили работать Охотниковы. В амбаре было сумрачно, сыро и прохладно. Густо пахло укропом. Мария, склонившись над большой бокастой бочкой, стянутой ржавыми коваными обручами, проворно укладывала огурцы. Родственницы были одни и толковали обо всём, что приходило на ум. Елена спросила, задув опавшую на глаза чёлку и продолжая проворно и тщательно мыть огурцы:
— Феодора, а ты не жалеешь, что ушла в монахини? Не смотри на меня сердито! Может, хотя бы маленечко тоскуешь по той жизни.
— Дурочка ты ещё, Ленча. Там просто хорошо, а здесь так славно, что просыпаюсь утром — душа поё-о-от. И очарованно слушаю я исходящий из неё ангельский хор, словно все Херувимы слетелись ко мне ради одной моей души. Грешной души.
— Ты, Феодора, ещё молодая, нравишься мужчинам… знаю, знаю, не красней и не мечи в меня стрелы гнева!
— Замолчи, греховодница! — брызнула в неё огуречным соком тётка.
— На моей свадьбе мужики с тебя глаз не сводили. Помнишь, напротив тебя сидел такой усатый и глазастый? Так у него аж слюнки текли, когда он на тебя таращился. Видать, сладкая ты ещё. А зарделась, зарделась!
— Молчи! Я познала истинную любовь — любовь к Господу нашему Иисусу Христу. А любви к земному мужчине мне уже мало.
— Мало? — перестала мыть огурцы Елена, как-то затаиваясь и пристально всматриваясь в глаза тётки.
— Очень мало, очень, очень. — Мария присела на скамью: — Как говорят мужики, перекурим, что ли? — Помолчала, вытерла передником красные от работы руки, посмотрела на маленькое оконце, расположенное у самого потолка. Свет сеюще сыпался в сумерки амбара. — Мало так же, — сказала Мария, — как вот сейчас мало нам с тобой солнца: света всего-ничего попадает в окно. А хочется-то больше, правильно? Так и любовь мужчины теперь для меня, как свет в этом оконце, а любовь ко Господу — так, будто я купаюсь в лучах солнца, а вокруг меня всё кущи, распахнутые, приветливые, тёплые небеса и — ангелы, ангелы порхают, овевают моё лицо ласковым ветром. Я, Ленча, только теперь и счастлива. Только недавно поняла, как и зачем следует жить.
— Но всё же, всё же: того, своего мужчину, вспоминаешь?
— Ты сызнова? — скованно, неискренне засмеялась Мария, прижимая к своему боку Елену, которая присела рядом и тоже натянуто улыбнулась. — Конечно, вспоминаю, потому что молюсь за спасение его души.
— Видаетесь?
— С кем, любопытная Варвара? — шутливо оттолкнула она Елену, зачем-то притворяясь, что не поняла вопроса.
— С любимым! С кем же ещё? С лю-би-мым!
— О-хо-хо, какой он мне теперь любимый? Мирская ты душа — не понимаешь меня! Ну, раза два заходил в обитель. Но я просила, чтобы он этого не делал. Снова склонял меня на грех. Но годочка, поди, уже четыре не было. Слышала, в столице обосновался. Дай Бог ему счастья, а в душе — мира.
— Тётя, а ведь в твоей душе нету мира. Не смиренная ты, чую.
Мария призакрыла веки, посидела молча, слегка раскачиваясь туловищем. Лучи из окна падали на её лицо, и оно светило. «Красавица, — подумала Елена. — А счастья — нету. Нету! Притворяется блаженной». Елена встряхнула головой, будто избавлялась от нежелательных мыслей.
— Не говори так. В моей душе установился-таки мир. А когда он ходил сюда да жил невдалеке — и меня, слабую и грешную, крутило и трясло. Хотела, сумасшедшая я, даже оставить обитель. Как он меня звал! Как сманивал… окаянный! Но вот, как видишь, нашла я в себе силы, Господь вспомоществовал, сёстры направили. И — молилась, молилась. Сначала со слезами, а потом сошла в моё сердце благодать. Так вот сёстры теперь частенько говорят мне, что не улыбаюсь я, а в глазах — улыбка. Понимаешь, лёгко мне стало на свете. Как пушинка я: подхватит ветер судьбы — полечу, ежели Господу будет угодно… Нет, не права ты: смиренная я. Нашла сущий путь. И — иду, иду по нему.
Обе помолчали, всматривались в льющийся из оконца свет. Стало теплее, сумерки этого большого помещения напитались светом и прилегли низко и виновато к полу, закатились за бочки, лари и мешки. С Богоявленского собора донёсся полнозвучный, ёмкий звон многопудового, самого большого в городе колокола, в который сразу вплёлся какой-то женственный по своей сути звон со Знаменской колокольни.
— А ты, Ленча, смиренная ли? — минуту-другую спустя спросила Мария и прямо, пытливо посмотрела в глаза племянницы. — Что такая взлохмаченная прибежала ко мне? Дома что стряслось? Не утаивай. В глазах — слёзы. Говори же!
— Люблю колокольные звоны — душа поднимается к небу. — «Сказать ли? Нет, не скажу. Не смогу. Она — святая, а я… я тварь. Погибать, так погибать!» — Спрашиваешь, смиренная ли я? Нет, Феодорушка, не смиренная. Нет в моём сердце любви к Семёну — что уж скрывать? Забраживает во мне — будто бы хмелем полны жилы, а не кровушкой. И день ото дня всё тревожнее мне живётся. Как-то мутно впереди. На ощупь куда-то бреду. Совесть мучает, будит ночью. Маюсь я, понимаешь, маюсь, а не живу.
— Молись!
— Молюсь. Да теперь уже, видно, ничто не поможет. Перед глазами всплывает другой мужчина.
— Другой?! Кто же он?
— В Зимовейном живёт, артельный у дяди Вани. Ссыльный.
— Ссыльный?! — испуганно промолвила Мария, зачем-то озираясь и переходя на шёпот. — Господь с тобой, родная!
— Со мной, не со мной, а грех понимаю свой. Говорю же — совесть мучает. Однако, сердцу как прикажешь, Феодора?
— Молись, молись, молись, и Господь укажет. Он любит нас, думает о каждом. Но мы, мы, недостойные, изверившиеся, отворачиваемся от Него, чего-то ищем в потёмках, а ведь Он — свет наш, надежда наша.
Елена жадно всматривалась в большие и светлые глаза Марии, будто что-то важное искала. Но вдруг засмеялась, вскочила с лавки — стала отплясывать, размахивая руками и отстукивая каблучками:
— А может, хочу я, бедовая, греха! А может, сладко мне, беспутной да окаянной, во грехе-то! Бог, говоришь, и есть сама любовь? Так вот, может, и даётся мне только сейчас настоящая, большая любовь? Может, Христос смилостивился надо мной и — вот: вдохнул в моё сердце любовь? Знаешь: Христос мне улыбался, слышишь? улыбался. И на Пасхе, и недавно! Что, испугалась?! Да, да, хочу, хочу я греха!
