А впрочем, нет, совсем не из–за великодержавного обывательского снобизма стал Пятаков ярым противником стремлений украинцев к национальной независимости. Пятаков еще на школьной скамье увлекся идеями космополитизма, — задолго до того как столкнулся с марксизмом, и объявил себя ярым интернационалистом. Зерна великой науки о единстве пролетариев всех стран взрастали в душе Пятакова на почве, оскверненной идеологией отщепенцев без рода и племени. Осуществление программы интернационализма он видел в стирании граней между национальностями и проповедовал нелепую «безнациональность». Когда же объявил себя социал–демократом, то присоединился к тем, кто считал, что в эпоху империализма социальная ситуация складывается так: с одной стороны — монополистический капитал каждой из капиталистических стран борется за мировое господство своей нации; с другой — пролетариат всех наций сообща борется против капитализма. Но Пятаков утверждал, что борьба эта может быть решена лишь в мировом масштабе — мировой революцией: буржуазия борется методом национализма, пролетариат — интернационализма. Из этого утверждения он — в спорах с Лениным — делал вывод, что в пролетарской революции борьба за национальное освобождение есть контрреволюция…
— Это нам известно! — сказал Винниченко и с ненавистью посмотрел на Пятакова. — Известно хотя бы из последнего вашего выступления на заседании Киевского комитета большевиков, посвященном вопросу: поддерживать или не поддерживать большевикам украинское освободительное движение? Вы сказали тогда, что — цитирую — «поддерживать украинцев нам невыгодно: Россия не может существовать без украинской сахарной промышленности, украинского угля, украинского хлеба…». Известно! — слегка повысил он голос, так как Пятаков сделал движение, собираясь заговорить. — Известно и то, что вашу позицию в национальном вопросе Ленин считает продолжением политики Николая Второго.
— Слушайте! — заревел Пятаков. — Мы с вами, кажется, уже договорились не ссылаться на Ленина, а то я вам еще напомню, как тот же Ленин высказался о вашей порнографической писанине!
— Ладно, ладно! — примирительно, но слишком уж поспешно — чтоб Пятаков не успел осуществить своей угрозы — проговорил Винниченко. — Не о том сейчас речь! Речь о том, что против украинского национального движения — персонально вы, а программа вашей партии, наоборот, отстаивает принцип национального освобождения так же, как и социального! Значит, вы, как член партии, построенной на принципе демократического централизма, обязаны подчиняться партийной программе и выполнять ее!
Пятаков молча застегнул на пелерине цепочку, соединяющую две львиные головы, надвинул шляпу на глаза и взял палку в руку. Похоже было, что он собирается уйти, считая разговор исчерпанным, и Винниченко заставил себя умерить свои страсти.
— Кроме того, Юрий Леонидович, ведь вы должны знать, что наши притязания сейчас весьма скромны. Мы требуем только национально–территориальной автономии. Это даже меньше того, чего требует для Украины в своих тезисах Ленин и что приняла ваша партия… Простите! — спохватился он. — Сорвалось… о Ленине не будем вспоминать. Тем паче, — добавил он вкрадчиво, — что сейчас, перед съездом вашей партии, еще совершенно неизвестно, кто же возглавит ее после съезда — Ленин или, быть может, Пятаков…
— Чего вы еще добиваетесь?
— Мы добиваемся еще… создания украинских воинских национальных частей.
Пятаков сердито фыркнул:
— Армии существуют, чтобы воевать. А партия большевиков, со взглядами которой, — прибавил он ехидно, — вы начали так считаться, как вам известно, против войны! И здесь вы уже не можете выделить лично меня, как вы это все время настойчиво делаете, так как вам хорошо известно, что я — пораженец.
— Я тоже, — скромно напомнил Винниченко.
— Что — тоже?
—Пораженец. И вам известно это еще с дореволюционного времени.
— Но ведь теперь вы выступаете за революционную оборону — вместе с Центральной радой!
— Вот именно: вместе с Центральной радой, — мягко заметил Винниченко. — Вам, конечно, известны случаи, когда политика общественного органа не совпадает с политикой всех партий, которые входят в этот орган: совершенно аналогично положение большевиков в Совете рабочих депутатов … — Винниченко грустно вздохнул. — Политика Центральной рады, что очевидно, не будет совпадать с политикой нашей партии, пока социал–демократия не возглавит Центральную раду. Потому–то мы и предлагаем вам, Юрий Леонидович, объединить силы социал–демократии украинской и русской.
— Допустим… — впервые уступчиво произнес Пятаков. — Но идея создания малороссийской, то бишь украинской, армии в условиях войны может повести только к продолжению войны?
— Допустим, — сказал и Винниченко.
— Какого же черта! — разозлился Пятаков. — Что ж вы мне голову морочите? Значит, вы — за войну?
Но Винниченко положил руку на колено Пятакова:
— Ах, уважаемый Юрий Леонидович! Мы с вами не наивные отроки. Мы с вами отлично понимаем, что осуществление в условиях войны украинизации армии — это развал русского фронта! Вот и чудесно! — даже вскрикнул Винниченко. — Пускай себе разваливается! Мы же с вами против войны не просто из каких–то там сентиментальных чувств, а ля «Долой оружие» Берты Зуттнер в переводе Арцыбашева! Мы с вами против войны — как революционеры, в интересах мировой революции! Ваша идея, Юрий Леонидович, «долой границы», против которой так ополчился, обозвав ее «империалистическим экономизмом», тот же Ленин… Ах, простите, это я нечаянно!.. Ваша концепция, что социалистическая революция невозможна в одной стране, а только в мировом масштабе, имеет своих приверженцев и в национальных социал–демократических организациях, не говоря уже об анархистах! Представьте себе: фронт развалится, немецкая армия хлынет сюда; в Германии, где не останется сдерживающих войсковых контингентов, вспыхнет антикайзеровский мятеж, за ним неминуемо начнутся восстания в армиях Антанты, и таким образом…
— Тише! — остановил его Пятаков и оглянулся на кусты. — Там ходят люди!
Они переждали несколько минут, пока за кустами прошла какая–то влюбленная парочка. Винниченко тем временем тешился радужными мечтами: русская армия развалится, немецкая армия развалится, а вновь созданная украинская армия останется боеспособной и гарантирует утверждение самостийного украинского государства, — но Пятаков спугнул его сладкие мечтания:
— Когда вы собираетесь в Петроград?
—Завтра. Вы дадите мне письмо к вашим коллегам?
Пятаков впервые долгим взглядом посмотрел Винниченко прямо в глаза. Наконец процедил, едва сдерживая гнев:
— Вы, разумеется, должны понимать, что на такой вопрос я должен ответить вам… прошу извинить и принять мои слова как конъюнктив, чисто условно: вы кто — провокатор или идиот?
Винниченко кашлянул.
Он поискал взглядом, здесь ли трость с топориком и стилетом.
— Прошу простить меня за эти слова, уважаемый Владимир Кириллович, — насмешливо добавил Пятаков, — но ведь мы с вами старые подпольщики и опытные конспираторы.
Еще мгновение они оба помолчали.
В скверике уже никого не было. Под молодыми вязами стало совсем пустынно. Тускло светились фонари на Владимирской. Все затихло кругом: город отходил ко сну. Изредка доносились пьяные голоса ночных гуляк. На углу Владимирской бренчал на своем банджо безногий Шпулька.
Пятаков первым нарушил молчание.
— Я буду на этих днях в Петрограде. Все, что я найду нужным, я скажу сам.
Винниченко молчал. Хотя «провокатор» и «идиот» было сказано только в конъюнктиве, да еще с тремя извинениями, все равно слышать такие слова по своему адресу не очень приятно. Следовало бы встать и — уйти… Он вздохнул: личным всегда приходится жертвовать во имя общественного. Хорошо, что он — старый подпольщик и понимает: в интересах дела нельзя позволять себе такую роскошь, как чувствительность к оскорблениям…
Он наконец произнес, надувшись, как ребенок, обиженный во время игры в фанты:
— Ладно. — Постараюсь задержаться с выездом елико возможно. Лучше всего было бы — приехать нам в Петроград одновременно. Протелефонирую вам, если вынужден буду выехать срочно…
Пятаков поднялся первым. Винниченко тоже встал. Они взяли палки в руки, надвинули шляпы до бровей, застегнули плащи. И сразу стали поразительно похожи друг на друга. Только по бородкам: одна побольше, кудрявая, в колечках, другая — поменьше, рыжеватая с проседью, козлиная — можно было догадаться, кто же на них Винниченко, а кто — Пятаков.
Безногий Шпулька на углу Владимирской в это время заиграл любимое Винниченково «Сомнения» Глинки на слова Кукольника.
Пятаков вдруг фыркнул — он всегда фырканьем проявлял перемену в своем душевном настроении — и сказал, не скрывая злой иронии:
