Винниченко раздвинул ветки жасмина: с Владимирской шел человек — точно в такой же широкополой шляпе, как на Винниченко, в таком же плаще–крылатке и тоже с палкой. Он!
Вот он пересек улицу, вошел в сквер и, будто безмятежно прогуливаясь, обогнул руины среди молодых каштанов и вязов и минуту спустя, вышел с другой стороны.
Это был опытный конспиратор и хотя теперь — после легализации всех партий — нужды в конспирации как будто и не было, он, когда Винниченко, позвонив ему, попросил о свидании, поставил секретность категорическим условием: вместе нас не должен видеть никто!
Наконец, кусты жасмина раздвинулись, и Винниченко поднялся навстречу.
2
— Добрый вечер, Юрий Леонидович!
— Добрый вечер! — угрюмо ответил Юрий Пятаков, — Простите, что опоздал на десять минут.
Он сразу опустился на скамью. Винниченко сел рядом.
— Какая ирония судьбы! — Винниченко, улыбаясь, произнес заранее заготовленную фразу. — Сколько лет до революции нам с вами приходилось действовать одновременно в киевском подполье, но конспиративная встреча ныне состоялась только после революции в свободной России Сашки Керенского! — Винниченко громко, но коротко хохотнул — не столько по поводу смешной ситуации, сколько из чувства неловкости: разговор предстоял серьезный, и начать его было не просто. — Уверен, что этой скамейкой пользовались не только мы, украинские социал–демократы, но и ваше подполье?
Пятаков направил стеклышки пенсне на скамейку, потом на руины исторических ворот, через которые три века назад въезжал в Киев, вызволяя его от шляхты, гетман Богдан Хмельницкий, и нехотя промычал:
— Возможно…
Винниченко слушал с вежливой улыбкой, но Пятаков больше ничего не сказал. Тогда Винниченко заговорил снова:
— Д–да… припоминаю, как на этой самой скамейке…
Пятаков бесцеремонно прервал его:
— Надеюсь, не для приятных воспоминаний вы пригласили меня сюда?
Винниченко сразу перестал улыбаться.
— Простите! Предпочитаете прямо к делу?
— Пожалуйста! — Пятаков вынул часы и посмотрел. — У меня свободного времени пятнадцать — двадцать минут.
Винниченко поерзал на месте: начать сразу было нелегко. Переложив ногу, как бы усаживаясь поудобнее, Винниченко переспросил:
— Говорить прямо, без… преамбул?
Пятаков недоброжелательно глянул на собеседника:
— Как можно прямее. Прошу и настаиваю!
— Пожалуйста.
Винниченко поспешно заговорил. Он смотрел при этом не в лицо Пятакову, а куда–то на кончик его бороды. Бородка у Пятакова была поменьше винниченковской — козлиная, и усы — в стороны, каждый сам по себе, словно поссорившиеся муж и жена. Был Пятаков рыжеват, с проседью.
— Юрий Леонидович, — сказал Винниченко. — Вас, конечно, не должна удивлять наша информированность: мы знаем, что в своей организации вы не имеете полной поддержки. Да и всем известно, хотя бы из газеты «Правда» от второго мая, что и в партии вашей вы не пользуетесь сейчас… безусловным авторитетом. Я имею в виду выступления Ленина…
Винниченко имел в виду — и считал нужным сразу выложить этот козырь — выступление Ленина на Всероссийской апрельской конференции большевиков в Петрограде. Защищая принцип самоопределения наций и, в частности, свободу отделения Украины от России Милюковых, Ленин резко осудил антиинтернационалистские позиции Пятакова в вопросе национально–освободительной борьбы. Квалифицировав их еще в шестнадцатом году, в эмиграции как «империалистический экономизм», Ленин теперь назвал Пятакова софистом, фразером, путаником с кашей в голове, давно уже отошедшим от марксизма. Конференция дружно поддержала Ленина против Пятакова.
Но Пятаков вовсе не жаждал еще раз выслушивать все это — да еще из уст давнего партийного противника. Он сердито хмыкнул и ткнул палкой в песок.
— Владимир Кириллович! — резко сказал Пятаков, так же глядя мимо глаз Винниченко, на кончик его бороды. — Вы хотите, чтобы и я напомнил слова Ленина, когда он обозвал вас еще в четырнадцатом году «претенциозным махровым дураком»?
Винниченко кашлянул.
Козырь бит.
Минутку он помолчал. Потом заговорил снова:
— Конечно, дорогой Юрий Леонидович, ваши позиции в Центральном Комитете значительно бы окрепли, если бы вы имели за собой большинство киевских большевиков, если бы ваш авторитет высоко стоял среди других социалистических партий…
— Короче! — почти грубо прервал Пятаков. — С чем вы пришли?
Тогда Винниченко набрался духу и выпалил:
— Мы, украинские эсдеки, предлагаем вам свою поддержку.
Предложение было совершенно неожиданное при непримиримой антиукраинской позиции Пятакова, и Пятаков удивленно взглянул на Винниченко, но тут же отвел глаза. Впрочем, Винниченко успел отвести свой взгляд еще раньше.
— Не понимаю! — буркнул Пятаков.
Винниченко мягко объяснил:
— Полагаю, это предложение должно бы соответствовать и вашему желанию объединить все силы социал–демократии. Наш Киевский совет рабочих депутатов ныне в руках меньшевистского и эсеровского руководства. Но, объединившись, руководство могли бы взять в свои руки мы. Вам мы помогли бы пройти в председатели Киевского совета. Мы сами претендовали бы только на место заместителя председателя…
«Пока», — хотел добавить Винниченко, но не добавил.
— Почему? — быстро спросил Пятаков.
— Потому что мы возглавляем Центральную раду, так что…
— Я не о том! — опять бесцеремонно прервал Пятаков. — Я спрашиваю, почему вы делаете такое предложение? Почему предлагаете поддержку?
— Ну, — с нежнейшей улыбкой, на какую только он был способен, сказал Винниченко, — вы же, Юрий Леонидович, должны понять: в интересах общего дела, в интересах мировой революции…
— Бросьте! Я не дурак! — отмахнулся Пятаков. — Вы же умный человек. Фразы ни к чему! На съездах — военном и крестьянского союза — вы пополнили вашу Центральную раду двумя сотнями представителей мелкой буржуазии. Центральная рада не выражает чаяний революционной демократии…
— Все будет зависеть от того, какие партии станут у руководства в Центральной раде, да и кто ее возглавит персонально…
Пятаков саркастически улыбнулся, и открыл уже было рот, чтобы высказать свой сарказм, но Винниченко не дал ему договорить.
— Мы, украинские эсдеки, решили в ближайшее время созвать рабочий съезд; мы пополним Центральную раду украинцами–пролетариями, в основном, конечно, от партии украинских эсдеков. Если же вы согласитесь, то и… от большевиков. Вы должны учесть, Юрий Леонидович, что со сменой соотношения партйных сил в Центральной раде изменится и ее политика. — Винниченко заторопился, пока Пятаков его не прервал. — Мы предлагаем большевикам все же войти в состав Центральной рады. Персонально вы, Юрий Леонидович, могли бы стать… заместителем председателя… Вам, разумеется, понятно, — он сделал неопределенный, но красноречивый жест рукой в воздухе, — что после таких пертурбаций ее председателем не останется этот… этот…
— Понятно! — обронил Пятаков.
На миг он задумался. Он — лично он, — как и Винниченко, понимал революцию не как борьбу широких масс, а лишь как соперничество между партиями. Партия, которая сумеет найти наиболее удачную политическую комбинацию, и окажется у власти. Та, что окажется у власти, и установит желаемый режим. Но Пятаков был по натуре груб и потому спросил напрямик:
— Что вы хотите за это… предложение?
Винниченко помолчал — теперь уже умышленно, так как почувствовал, что путь к сердцу собеседника найден, — и заговорил увереннее:
— В Петроградском совете у руководства — меньшевики: Чхеидзе, Церетели и другие — ваши старые партийные коллеги. Да и, нам это известно, ваши личные друзья. В большевистской фракции Петроградского совета тоже немало ваших единомышленников — «левых». Ваш авторитет — «Киевского» — среди всех этих товарищей вне сомнения. А нам нужно, чтобы Петроградский совет поддержал притязания Центральной рады перед Временным правительством…
Пятаков фыркнул:
— Но ведь вам прекрасно известно, что я — противник «украинства» в любых его формах и проявлениях!
Винниченко пожал плечами. Это было ему хорошо известно. Пятаков представлял собой, так сказать, стереотипный экземпляр вульгарного русопята. Сам киевлянин, он, однако, всегда относился с предубеждением ко всему нерусскому, и в особенности — «малоросскому». Крестьян он называл «хохлами», а когда слышал, что по–украински говорит интеллигент, пренебрежительно фыркал; «Бросьте! Ну кому это нужно? Вы же отлично говорите по–русски!»
А впрочем, нет, совсем не из–за великодержавного обывательского снобизма стал Пятаков ярым противником стремлений украинцев к национальной независимости. Пятаков еще на школьной скамье увлекся идеями космополитизма, — задолго до того как столкнулся с марксизмом, и объявил себя ярым интернационалистом. Зерна великой науки о единстве пролетариев всех стран взрастали в душе Пятакова на почве, оскверненной идеологией отщепенцев без рода и племени. Осуществление программы интернационализма он видел в стирании граней между национальностями и проповедовал нелепую «безнациональность». Когда же объявил себя социал–демократом, то присоединился к тем, кто считал, что в эпоху империализма социальная ситуация складывается так: с одной стороны — монополистический капитал каждой из капиталистических стран борется за мировое господство своей нации; с другой — пролетариат всех наций сообща борется против капитализма. Но Пятаков утверждал, что борьба эта может быть решена лишь в мировом масштабе — мировой революцией: буржуазия борется методом национализма, пролетариат — интернационализма. Из этого утверждения он — в спорах с Лениным — делал вывод, что в пролетарской революции борьба за национальное освобождение есть контрреволюция…
