— Это-то верно, что не такая… — как-то выкрикнула Настасья Лукьяновна, и глаза ее блеснули страшным, почти нечеловеческим гневом.
— Дай, думаю, у ней побываю да порасскажу, может она моему горю и поможет, образумит своего соколика… Где исправник не сможет, там баба, думаю, в лучшем виде дело отделает… Ха, ха, ха… Больше мне от вас ничего и не надобно… Чтобы он только бросил Маргаритку-то, да и имение, как ни есть, отнял… Один бросит, другой бросит, надоест менять ей, она ко мне и вернется… Одной этой мыслью и живу. Люблю ее, люблю, подлую… Кабы не надежда эта, давно бы пулю в лоб пустил… пулю.
Он неудержимо зарыдал, уронив голову на сложенные на столе руки.
Молодая женщина безучастно смотрела на него.
Глаза ее были сухи и горели каким-то зловещим блеском. Ее горе казалось ей таким громадным, что в нем, как в море, утопало всякое другое, а особенно горе этого сумасшедшего человека, влюбленного в негодяйку жену и старающегося о том, чтобы она, брошенная всеми, вернулась к нему.
Все это промелькнуло в ее сознании, но промелькнуло последний раз.
Вдруг она стала дико озираться и, наконец, молча встала и, пятясь задом и как-то странно махая руками, вышла из комнаты…
— Хе, хе, хе… Проняло… Достанется вам от нее, г. Савин, отдадите вы мне мою Маргаритку, хе, хе, хе, отдадите… Ее только Мне в жизни и нужно, ее… Все отдам… все… за нее… Миллион, два миллиона… Отдам, не пожалею… — бессвязно бормотал остававшийся сидеть Строев. — Покажу я вам, покажу… — делал он руками угрожающие жесты…
Глаза его сверкали и бегали.
Его, видимо, снова охватил приступ безумия…
Несколько успокоившись, он стал наливать себе рюмку за рюмкой и, не закусывая, пил залпом, иногда лишь повторяя перед тем, чтобы выпить:
— Еще опрокидонт!..
Через несколько времени в столовую вошли баба-работница и Оля.
Первая взяла со стола самовар, а последняя спросила, обращаясь к Эразму Эразмовичу:
— А где же Настасья Лукьяновна?
Тот посмотрел на нее помутившимся взглядом, взял графин, приподнял его на свет и, видя, что он пуст, молча встал со стула и неверными шагами вышел из столовой.
Увидав, что он встает и так странно глядит на нее, испуганная Оля стремглав выбежала из комнаты.
Эразм Эразмович между тем добрел до отведенной ему комнаты и пластом упал на постель. Видимо, его заявление, что никакая настойка его не сморит до вечера, было им сделано несколько опрометчиво.
Скоро комната огласилась его громким храпом.
Он проснулся часов около четырех дня.
В это время уже все Серединское, не только усадьба, но и село, были на ногах, пораженное странным, загадочным исчезновением Настасьи Лукьяновны.
Работница и Оля обошли весь дом сверху донизу, искали под кроватями и под мебелью… Работники исходили весь сад, а крестьяне всю близлежащую рощу, но нигде не было, вдруг точно сквозь землю провалившейся, домоправительницы…
— А гость? — спрашивали у Оли.
— Гость, что ему делается, пьяный дрыхнет… — со злобой ответила девочка, инстинктивно догадываясь, что между разговором, который этот «пьяный гость» вел с Настасьей Лукьяновной, и ее исчезновением, была прямая связь.
Наконец Эразм Эразмович проснулся и вышел в столовую. Не найдя в ней никого, он прошел в другие комнаты и, наконец, так обошел весь дом сверху донизу. Дом был пуст.
— Что за притча, — сказал он даже вслух, — точно все вымерли. А теперь бы перекусить недурно.
Он вышел во двор. Там стояла кучка рабочих и работниц, среди которых была и Оля, а также несколько серединских крестьян. Увидав Строева, они все бросились к нему.
— Беда, барин, у нас стряслась, беда…
— Какая там беда?.. — спросил Эразм Эразмович. — Я думаю, что закусить пора. Смерть проголодался. У вас когда обедают?
— Не до обеда, батюшка барин, — выступила вперед стряпуха. — Обед в печке, поди, перепрел, да обедать-то некому…
— Как некому, а я, а Настасья Лукьяновна?
— Нетути, их нетути…
Стряпуха стала всхлипывать.
— Как нет ее, куда же она девалась? — удивился Строев.
— Ума не приложим сами, ваше благородие, — отозвался один из рабочих. — Они, — он указал на работниц, — в доме все мышиные норки обыскали, мы весь сад и парк исходили, а крестьяне в роще всюду шарили, нигде нет, сгинула, да и шабаш…
— Ага, понимаю… — вдруг хлопнул себя по лбу Эразм Эразмович.
Толпа притихли в ожидании.
— Я знаю, где она…
— Знаешь, барин, так скажи ради Христа Спасителя, мы мигом туда добежим… Без нее все дела стали, — взмолилась стряпуха.
— Ну, туда вам не добежать… Далеко…
— Далеко… Куда же она, касаточка, скрылась?..
— К барину.
— К Николаю Герасимовичу? А он где же находится?
— В Рудневе…
— Это под Тулой? — заметил один из старых рабочих. — Только как же она не на лошадях… Пешком-то до станции далеко…
— Уж там не знаю, только, наверное, она туда стреканула, потому такой разговор был у нас с ней… Наверное, туда.
— Вот оно что! — воскликнули почти все в один голос.
— Наверное, туда, — повторил Строев.
Он говорил так уверенно, что слушатели, несмотря на довольно большое расстояние до станции железной дороги, поверили, что Настасья Лукьяновна пошла туда пешком.
— Может на дороге подводу принанять решила… — выразили даже некоторые свое мнение.
— Но и мне пора собираться, — сказал Эразм Эразмович. — Только покормите сперва, братцы, чем ни на есть.
— Мигом подам, батюшка барин, — воскликнула успокоившись о судьбе Настасьи Лукьяновны стряпуха.
— А лошадей-с не прикажете? — спросил один из работников.
— Да, подряди, подряди…
— Дядя Михей, поезжай… Может и нашу нагоните, — обратился тот же работник к одному из крестьян.
— Что ж, это можно, отчего не поехать, — отвечал крестьянин.
Оля накрыла на стол. Стряпуха подала обед. Раздобыли даже настойки, и Строев, изрядно выпив и плотно покушав, надел свое пальто, нахлобучил фуражку и, сев в уже поданный для него Михеем открытый тарантасик, выехал со двора. Работники и работницы были все снова в сборе.
— Ты, дядя Михей, поторапливайся… Может нашу-то нагонишь, — кричали из толпы.
— Вестимо, во весь дух поскачу, — отвечал он и стегнул пару своих сравнительно хороших, сытых лошадей.
Последние поскакали крупной рысью.
Прошло несколько дней.
В усадьбе и в селе Серединском продолжалось некоторое, хотя и менее сильное, беспокойство.
Вернувшийся со станции дядя Михей, отвозивший Эразма Эразмовича Строева, сообщил, что по дороге они не нагнали Настасьи Лукьяновны и не застали ее на станции. Последнее обстоятельство, впрочем, дядя Михей несколько объяснил тем, что к приезду их с гостем на вокзал, только что ушел поезд.
Привезенное известие подействовало различно на получивших его, хотя надо сказать, что после двухдневных толков пришли все-таки к успокоительному решению, что домоправительница воспользовалась попутной подводой и укатила по «железке» раньше, нежели дядя Михай со Строевым приехали на станцию.
Сопоставление времени, прошедшего с минуты ее исчезновения из усадьбы и отъездом гостя, как бы подтверждало это решение.
Одна Оля не осушала глаз по исчезнувшей.
— Чует мое сердце, что стряслась над ней какая ни на есть беда… — толковала она, несмотря на уговоры окружающих баб, уверявших, что Настасья Лукьяновна, наверное, уехала к барину.
— Да какая же беда могла стрястись над ней? Дура ты, дура… — раздражались утешавшие бабы.
— Не знаю, миленькие, не знаю, только чует мое сердце, что беда… — настаивала девочка.
— Коли бы смерть приключилася, так нашли бы ее хоть мертвую… Ведь по всем мышиным норкам искали, ровно иголочку, и нет… — продолжали бабы. — Ты это-то обмозгуй, ведь хоть мертвую, а нашли бы…
— Не знаю, родненькие, не знаю, но только чует мое сердце, что беда… — не унималась Оля.
— Ишь заладила… — недоумевали бабы и, даже в мысли некоторых из них минутами закрадывались сомнения, что может и впрямь стряслась беда над Настасьей, что может ретивое-то девчонки чутье не напрасно.
Они, впрочем, старались прогнать эти грустные мысли и ждали подтверждающего известия в форме письма.
— Должна же она отписать, как и что по хозяйству… — соображали работники и работницы.
Оля продолжала плакать.
Все село принимало участие в осиротелой усадьбе, и добровольцы-нарочные чуть ли не каждый день ездили верхом на станцию железной дороги за ожидаемым письмом.
Наконец письмо было привезено.
Крестьяне, обыкновенно, почти все, от мала до велика, так как дело было всегда под вечер, и работы уже были прекращены, выходили из изб при возвращении нарочного со станции.
