Солдаты, словно муравьи, выкарабкались из траншей на взгорье к мельницам, рассеялись по всему косогору, чтобы осмотреть поле боя, куда уже не долетала ни одна вражеская пуля. Офицеры обходили место стычки, подсчитывая убитых. Только вокруг одних шанцев лежало более сотни шведских и городских солдат. У русских был ранен полковник Фенигбир, а убиты капитан, десять солдат и один драгун.
Вокруг драгуна столпилась целая куча народу, его переворачивали, разглядывали, слышались выкрики и даже ругательства. Подошли и Мартынь с Мегисом. Солдат лежал с открытыми круглыми глазами, прыщавое лицо его уже покрылось восковой желтизной. Дело ясное, убит сзади своей же пулей. Поручик потрясал перед солдатами кулаком и свирепо ругался:
— Скоты! Мерзавцы! Сквозь строй всех, привязать к столбу и драть кнутом, чтобы мясо клочьями летело! Чтоб глаза на место встали, чтоб научились целиться как следует!
Солдаты злобно глядели друг на друга, видимо, надеясь узнать виновного по лицу. Но все эти бородачи и усачи, одинаково до черноты загорелые, запыленные, в песке, измятые, были на одно лицо. Мегис тоже вскинул громадный заскорузлый кулак, а ругаться он умел не хуже русских. Мартынь за рукав оттащил его в сторону, а когда отошли поодаль, остановился, погладил ладонью ствол мушкета и хитро прищурил глаза.
Заняв предместье, русские подвели подходы к рижским валам, на вновь оборудованных позициях установили семь тяжелых мортир, из них две бросали девяти-, а семь — пятипудовые бомбы. Работали солдаты тех полков, которые не участвовали в штурме. Им было несладко: разозленные рижане обстреливали их без передышки из пушек и мушкетов, за два дня убив и ранив более двухсот человек.
Жилось тут куда лучше, чем в песчаных окопах и лагерях. Большая часть жителей еще в начале осады убежала в город, дома стояли пустые либо полупустые; не только офицеры, но даже солдаты разместились в оставленных жилищах и на скорую руку раздобывали все необходимое из обстановки. Иной мушкетер где-нибудь в деревне весь век кормил клопов на лавке, а теперь валялся на городской кровати, чай пил из заморской фарфоровой чашки и только с ворчаньем отправлялся в караул к пушке или за вал. Но рижский смрад чувствовался здесь куда сильнее, чем в поле, даже в комнате не было спасения, на улицах же и в траншеях вовсе дыхание перехватывало.
Подпоручик Курт фон Брюммер и ротный командир Николай Савельевич Плещеев устроились в доме у самого рижского вала. Именно потому дом и уцелел, что вал возвышался над ним и прикрывал его. Зловоние в комнате ощущалось куда меньше, но зато жара была нестерпимая. Они вынесли стол и устроились в маленьком садике с тремя липами, кустом сирени и несколькими грядками лука и огурцов. Денщик Плещеева, разбитной и пронырливый москвич, в каком-то погребке нашел зарытый ящик вина. Денщик уже спал, завалившись под лестницей. У офицеров на столе были две бутылки, и оба пребывали в отличнейшем настроении. Изгородь вокруг сада давно сожгли на дрова, так что с улицы мог зайти любой. Огурцы еще только цвели, но в уже подросшем луке — целые проплешины. Хозяйка услужливо вынесла полотенце — пот господам утирать. Одного из них она не выносила, но другой говорил по-латышски и потому казался почти своим. Вот и сейчас она ласково поглядывала, как он изборожденной тонкими жилками рукой наполнил стакан и подал ей. Вытерев губы углом передника, она печально улыбнулась.
— Ох, и удивилась я, когда господин офицер заговорил по-латышски, точь-в-точь как наши здешние немцы.
— Может, того же роду-племени.
— Если того же, то не так уж хорошо.
— А что, вы во вражде с немцами? Мне казалось, что вы тут уживаетесь гораздо лучше, чем мужики со своими господами.
Хозяйка недовольно махнула рукой.
— Ах, господин офицер, да где ж тут уживешься! Горожане нас так прижимают, что мочи нет, вовсе житья не дают. Одно благо, что корчму закрыли, а то мужчины по вечерам только там и торчали. Жители предместья, дескать, не имеют права держать питейные заведения — да это уж бог с ним. А потом — мельницу держать нельзя, рожь и муку скупать у мужиков — нельзя, шерсть — нельзя, все надо брать у городских купцов, чтобы они еще больше денег гребли да жирели. Была тут у нас школа, но господа ратманы пожалели денег на учителя; теперь ребята без ученья бродят и одним озорством занимаются, а чем им еще заняться, ежели ни читать, ни писать не умеют, катехизиса не ведают. Землей владеть не дают, вот за этот самый лоскуток, что под огородиком, только и знай каждый год за аренду в ратушу неси.
Курт не рассердился только потому, что вино уже ударило ему в голову. Он лишь головой покачал.
— Нехорошо, нехорошо, что и вы тут враждуете. Все вместе мы должны держаться, а иначе ни те, ни другие не преуспеют. Ну, да скоро установится русское господство и совсем другие порядки настанут.
Плещеев с удовольствием утерся полотенцем, потом пощупал белую мягкую льняную ткань.
— Прямо как у московских бояр. Мой отец в торговых рядах в Москве красным товаром торгует, а только никогда у него такой утиральник на гвозде не висел Ох и скупой, дьявол, по три года одни сапоги да латаные порты носит. А чего эта баба скулит?
Курт перевел несколько фраз, но Николай Савельевич к горестям жителей рижского предместья был совершенно безразличен. Хозяйка в такой же мере была равнодушна к господскому разговору на русском языке.
— Хоть бы уж установились эти новые порядки, все давно их ждем. А когда ж они настанут-то? Целый год вы тут воюете, народ голодом морите, кого зараза не скосила, того вы своими бомбами порешите. День и ночь грохочет, глаз не сомкнуть, сердце все время как лист осиновый, того и жди, что крышу на голову свалят. За Даугавой все пожгли. Светопреставленье чистое, а не жизнь.
— Да ведь война, милейшая, ничего не поделаешь.
— Пускай бы воевали шведы да рижские господа, им есть из-за чего. А нам, голытьбе из предместья, каково? Только и было, что еще концы с концами сводили. Чего только мой муж не перепробовал!
— А кем же был ваш муж?
— Лучше спросите, господин офицер, кем он не был! Обручником, мешконосом; когда накопили кое-что, купили этот самый домик. Взялся он за дело самовольно, да не тут-то было — нельзя! — на то цеховые мастера в городе, они все могут, им ничего не заказано. Бог весть, откуда только они и понабрались, из прусских земель да отовсюду; иной хоть и здесь родился, а по-латышски так говорит, что слушать тошно. И учиться не хочет, за собак нас считает, а не за людей. Да ты-то сам, идол, кто таков?! Мы тут жили, когда твой отец еще в Неметчине навоз возил, а мать в лесу шишки собирала.
Но гнев ее тут же прошел, тяжелый вздох снова приподнял грудь.
— Потом он стал тайком ячмень, льняное семя да пеньку у мужиков, значит, скупать. Домой-то возить не смели, да ведь у нас тут половина предместья — родичи и знакомые, у каждого какой-нибудь подвальчик. И шло все ладно, а потом опять ни с чем, все пропало.
— Он что, твой муж, от чумы помер? Вдовой, что ли, осталась?
— О господи, что вы говорите-то, господин офицер! Какая же я вдова! Жена, мужняя жена, господин офицер! Да муж-то теперь в солдатах — взяли, мундир надели, ружье на плечо. Только какой из него солдат, кошки чужой убить не мог!
Брюммеру что-то пришло в голову, он пытливо посмотрел на нее:
— А твой муж вчера не был там, на холмах?
— Не знаю. Они тут волной накатились и назад промчались в Ригу. А тут сразу и вы пришли — грохот, крик, вой, огонь и дым — чистый содом. Мы все в погребах укрылись, а что оттуда увидишь…
Плещеев, видимо, понял, что она говорит о вчерашней битве и о своем муже. Погладив усы, он ухмыльнулся.
— Чем черт не шутит, — я же их сам с пригорка считал. Каков ее кавалер с виду?
Курт повторил вопрос по-латышски, хозяйка только руками всплеснула.
— Ой, вы еще спрашиваете, господин офицер! Да ведь моего мужа все предместье знает — по этакой шишке. На левом веке, прямо с лесное яблоко, и все росла, последнее время ему веко пальцем приходилось поднимать, если хотел глянуть обоими глазами. Вот я и говорю, что солдат из него никудышный.
Рассказывая, она приложила кулак к глазу, показала, как подымает веко и глядит обоими глазами ее муж, Тут уж Плещееву незачем было переспрашивать; донельзя довольный подобным обстоятельством, он хлопнул Брюммера по колену.
— Ну, ясное дело, вот точь-в-точь такой с яблоком над глазом и лежал там! Башка пополам до самой шишки — молодцы наши драгуны. А теперь-то уж он лежит с остальными в канаве, песком засыпанный.
Хозяйку испугал этот неожиданный порыв веселья, что-то недоброе почудилось ей в том, как русский офицер кулаком машет.
— Что этот русский говорит?
Курт постарался принять равнодушный вид.
