– Ой, как есть хочу. Быка бы съел.
– К чему пустотные разговоры? Иль ничему не учен? – сухо оборвала мать. – Иль не зван? Ступай и дальше бейся с Прошкою.
– Ну, мама?..
– Хоть бы и сам царь явился не ко времени, то и ушел бы не евши. Помнишь, говорила? Раз царь припоздал ужинать в обитель. А время было летнее, светлое. Царь спросил у келаря стерлядей. Тот наотрез отказался дать. Говорит, де, тебя, государь, я боюся, но Бога еще более боюся… Ты-то вот смелой шибко; знать, никого не страшишься, коли так вольно себя ведешь. А я боюся Бога, сынок. Поди давай к себе да садись за урок.
– Прости, мама.
Отрок покорно, не переча более, встал, поклонился матери, и в трапезной все как-то облегченно, понятливо вздохнули, словно бы каждая из стариц изведала глубокое материнское чувство; но ведь и душа-то монахини, верной дочери Христовой, провидческая и ведает всякого мирского человека одной лишь любовию до самого потаенного дна. Отрок у порога поцеловал юроду крест и вышел. Федосья Прокопьевна понурилась, раскаяние обожгло ее. На какое-то время застольное согласие пресеклось. И вдруг Феодор Мезенец подсел к матерой вдове на свободное место и пристально, с какой-то жесточью воззрился на бояроню; в выцветших голубых глазах его порхала серебристая пыль. Болявые, в лихорадке, губы едва шевельнулись, и только Аввакум с княгинюшкой, пожалуй, и расслышали упрек юрода:
– Шуба-то лисья, а душа бисья. Лучше шуба овечья, а душа человечья.
Эх, больно уцепил юрод бояроню: она-то денно и нощно пеклась о душе, не попуская себя ни в чем, утробу томила неустанно, призывая себя к иноческому подвигу, а тут вот явился блаженный с дальних краев и цепко закогтил сердце до самой кровищи. Федосья Прокопьевна вспыхнула на такую неправду, ибо кромешники в человеке так глубоко таятся, что не враз и расчуешь их. Она с неприязнью оглядела истомленное, давно не мытое лицо юрода со впалыми щеками, приобметанными светлым, почти неживым волосом, но тайный гнев притушила, постаралась не выдать его. Только червячок неприязни к побродяжке против воли угнездился в груди. Да разве скроешь от блаженного даже далекий умысел? По глазам, по суровому просверку, по извиву губ все умысленное высмотрит христолюбец.
– Ты не пыщись! – снова уколол юрод. – Надулась, яко кокошка на шести. Вижу, как ломает тебя и гнетет. А ты смирись… Душу не опечатывай спесью. Трясешь мошною, так не дорогу ли в рай мостишь, дурка?
Не дожидаясь ответа, Феодор подобрал у локтя княгинюшки Евдокии отломок пшеничного калача, зачерпнул в ее россольнике севрюжьего мяса и стал равнодушно есть, позабывши о бояроне. Стол же онемел, не зная, как себя повести; в словах юрода повиделся всем тот праведный смысл, от коего не скрыться в себя, не затаиться, как раку-каркуну в илистую нору. Ишь ли ты, сколь прозорлив странник! ведь хозяйка на Москве известная милостивица и христорадница, скольких прошаков обогрела, от голодной смертушки спасла, скольких обиходила по темницам и богадельням, но вот Божий человек сразу высмотрел в непрогляди затаенный грех, коего мы более всего стыдимся. Гордыню выудил, от коей всяко бежала бояроня, да вот не могла пока отвязаться…
И лишь Аввакум улыбался довольно, пушил усы, порою мимоходом облокачивался ладонью на круглое плотное плечо супруги, словно бы сквозь суконный летник проверял надежность его. Аль что, Сибирей не хватило, чтоб удостовериться в верности подруги? Да нет-нет, от близкой державы, от сытой благословенной трапезы, от доброго позабытого питья и духовитого печного тепла, от монашьего застолья вдруг как-то развезло протопопа, отпустило от долгого напряга душу, и сейчас, оглядывая гоститву, он беспричинно улыбался, навряд ли чего слыша. Всяк на земле исполняет свой долг: бояроне копить гобину и печься о нищей братии; юроду же дозирать за христовенькими, и не то что словом, но и ключкою, или шелопом по бокам упреждать близкий грех, давать всяческий отбой нечистой силе.
– Сын-то ангел… Иль не расчуяла? А ты погнала от стола, как махметку с паперти…
– Ну что ты взъелся на меня, Феодорушко? Ведь только что взвиделись. Что ты не залюбил меня? Иль я хуже последней пропадины? – с испугом, зажимая близкую слезу, посетовала Федосья. И от горького упрека юрод смутился, отвел взгляд, и мелкая скула, как-то по-юношески не огрубелая, вдруг зарделась. И что-то с этими словами вновь сломалось в воздухе трапезной, волной тревоги призавесило застольщиков. И, почуяв свою минуту, опомнился протопоп.
– Ну, будет, будет вам ратиться-то! И ты, детка, сыми гнев. Все бы тебе обухом да плетью…
– А как спастися-то, ежели без насилки? Христа снасилили – и он вознесся! – Юрод приоторвал от груди верижный медный крест и показал всему столу. – Его кровь-от пием…
– Кто крестом спасается, кто любовью, кто постом, а кто молитвою, – снова подала кроткий голос Евдокия. – Ты святой, отче, а мы мелкие, мы твари греховные, – рассудила княгинюшка. – Ты уж прости нас, ничтожных…
– Есть один верный путь, – оборвал княгиню Аввакум. – Всякий, кто призовет имя Господне, спасается. Господь без пригляда не оставит. Вот в Даурах было, скажу вам. Зимой по озеру бежал к детям на базлуках. Пить захотелось, спасу нет. А воды не знаю где взять. Лед саженный. Озеро верст с восемь, до людей далеко. Бреду потихоньку, а сам, взирая на небо, взмолился: «Господи, ты напоил в пустыне детей Израилевых! Так и спаси от жажды меня, грешного!» И затрещал лед, яко гром, стало его на высоту кидать, и накидало с гору великую. А мне оставил Бог пролубку. И со слезами припал я к пролубке и напился воды досыта. Потом и пролубка-то сдвинулась, как и не было. И побежал я по льду куда мне надобно, кдетям…
В трапезной вдруг установилась тишина, и всякий из гоститвы, призамгнувши очи и погрузившись в себя, представил ту бескрайнюю замороженную Даурию и посреди нее несчастного протопопа, одинокого в ледяной пустыне, аки перст. И всяк восхитился Божьим соизволением и милосердием, и многие устрашились тут, примеривши брони Протопоповы на себя. Дрожащий солнечный луч проломился с воли сквозь цветную стеклину и осенил Аввакума рудо-желтыми пеленами. У княгинюшки от жалости к страдальцу повисла слеза на ресницах, как дорогой смарагд.
– Мне бы этого веком не перенесть. Это ж какие мучения, а? – шепотом вопросила Евдокия; ужасаясь видению, она перехватила грубую ладонь протопопа и порывисто прижалась к ней щекою.
– Э-э! Чего выпугались? Эко диво! Вам бы, богатенькие, все куличики да паски. Пузо чтоб тешить. Больно сладко, а? И ты, батько, хорош улеститель. Чисто алгимей. Навроде черта? – необъяснимо взвился Феодор.
– Эй, детка-а! Опомнись. Ты не сули мне, чего себе не хошь! – оборвал протопоп юрода, стемнел лицом, приподымаясь из-за стола. Но юрод уже не слышал Аввакума. Он стеганул себя четками по шее раз и другой и, брякая по полу зароговевшими пятками, выскочил из Столовой палаты.
– Всяк призывает Господа, да не всяк боится его, – упрекнула юрода Федосья Прокопьевна. – Ты ответь, батько, чего Феодор ополчился на нас? Иль мы такие отчаянные грешники?
– Правда груба, да Богу люба. Для него то видимо, что для нас за печатями. Ты его не трожь, Федосья Прокопьевна. Ты на него не заедайся…
– Это я заедаюсь?..
– Ты его прости, дай обыкнуть. Мы вот едим-пьем, чревоугодники, душу тешим, а он, милосердый, кажинный день по кругам ада нисходит, как в смерть. Он за сына твоего на дыбки поднялся, дочи…
– Я мати сыну своему. Мне его пасти. В моем дому мой и устав. – Федосья прикусила язык, чтобы не высказать лишнего. Но и Аввакум гнул на своем; упрямый, он не уступал худой молве, что могла разнестись по Москве.
– Так я ли против, ты что? Ты мати, ты. И двор твой, да сын-от Богов. Иль не расчуяла? Потихоньку и ольху согнешь, а в крути и вяз сломишь. Ты приноравливайся, слышь?
– На приноровке-то, отче, куда заехали, а? Почитай, к пропасти приспели. Потому и худо стало, что кругом потворство, домострой не чтут. С прямого завещанного пути на кривой сошли с умыслом. Ползем противу солнца, да и лыбимся, охальники. Эво, мол, как хорошо улестили Господа. Мы перечим ему, а он, де, молчит. А он все на свиток заносит. Вот и сам государь крутит. Это что, отец наш? водитель? Ежли бы сам государь не схотел погибели нашей, так разве бы позволил смущенье на Руси? Он только видом смирен да богомолен, а сердцем – ехидна. Следы его невидимы бысть, но скверною пахнут…
– Это Никон, бесенок, с пути сбивает. Это он, мордовский пакостник, влез в государеву душу, да и оследился. Сам-от сбежал, шиш антихристов, а язвы те у миленького свет-царя гноятся…
– Зря ты выгораживаешь. Ты мало издаля чего видел. Вот погоди, глаза-то протрешь, так и воскликнешь: «Господи, лучше бы мне в Сибирях пропадать!» Аввакумушко, это ж царь ворота в наши земли распахнул: де, скачите, черти, к нам.
