На полуслове челюсть у него отвалилась, глаза выпучились и округлились, такие же глупые, как у застигнутого врасплох зайца. Офицеры внезапно остановились, вытянув шею и пригнув голову, словно для того, чтобы лучше что-то разглядеть. Мартынь тоже вытянулся, застыв на месте, собираясь отрапортовать начальству, но когда они этак странно уставились, и он повернул голову.
Снизу из-за угла палисада во весь опор вынеслись три шведских кавалериста — лошади скакали, вскинув головы, закусив вспененные удила, высоко взметывая задними ногами песок. Вот они в каких-нибудь двадцати шагах. Раздумывать было некогда, Мартынь выстрелил. Один из всадников повалился навзничь. Но тут же стрелявший почувствовал, как в лицо и в глаза ударили горячие брызги, ощутил мягкий, но все же сильный удар в грудь и, как мальчишка, плюхнулся на песок. Солдат шведов не соблазнял, видимо, офицеры казались им куда более заманчивой добычей, они кинулись к ним. У Курта в руке уже очутился палаш, он успел отскочить в сторону и ткнуть им, но от волнения и спьяну задел только рукав всадника, а может, и руку. Стройный усатый швед мгновенно смекнул, что этого с палашом в руке живьем все равно не взять, а может, и смекнуть не успел, а просто, отбивая оружие противника, откинулся набок в седле и рубанул. Стальной клинок шмякнул, русский офицер сник, как подкошенный, из-под затылка по желтому песку быстро расплылась красная лужица.
Плещеев даже оружие не успел выхватить. Второй конный также на скаку пригнулся, перехватил палаш в левую руку, сжимавшую поводья, а правой ухватил офицера за шиворот. Резко осаженный конь, повернувшись на задних ногах, крутнулся волчком и вспахал глубокую борозду, ноги Плещеева описали в воздухе дугу. Он упал на спину, и тут же его поволокли по откосу. Мартынь схватил мушкет за ствол, двинул им, сам не разбирая куда. Швед вскрикнул, рука его выпустила надорванный ворот. Плещеев мешком рухнул наземь. Вновь потеряв равновесие от собственного удара, Мартынь пошатнулся, стараясь удержаться на ногах. А долговязый усач уже мчался мимо него. Вот он прильнул к гриве коня и закинул руку, нанося удар. Что-то кривой лентой блеснуло над головой Мартыня. Всего один короткий миг он глядел в злобные глаза всадника, затем зажмурил свои. Не прошло не только секунды, но даже и полсекунды, а ему казалось, что тянулась целая минута, хотя ничто так и не коснулось его головы. Он не увидел, что эти злобные глаза внезапно расширяются, что вместо злобы в них мелькает кое-что иное, что усатое лицо побелело как мел, а рука с занесенным палашом отдернулась, точно прикоснувшись к раскаленному железу.
Когда пораженный Мартынь вновь открыл глаза, конники уже исчезли за углом палисада, а со стороны крепости затрещали мушкеты. Пули тыкались в песок вокруг него, что-то ужалило кузнеца в бедро, но укус был такой ничтожный, что он еле-еле почувствовал. Конь без седока, ошалело фыркая, метался в проломе; барон лежал в красной луже, а русский офицер, ругаясь на чем свет стоит, копошился в песке и никак не мог подняться на ноги. Ни о чем не думая и ничего не сознавая, кузнец ухватил его за тот же надорванный ворот, взвалил на спину и побежал на пригорок. Из окопов тоже стреляли и что-то кричали, видимо, чтобы он не путался под ногами. А куда же ему с офицером деваться? Стрелять-то в него не станут — непроизвольно мелькнула мысль. Пробегая мимо барона, он успел заметить, что один глаз у того не закрылся, но уже не сверкает, невидящий и остекленевший.
Так Курт фон Брюммер пал у самых ворот Риги.
Мегис, видимо, спешил на помощь другу, но опоздал. Пули из города и с песчаного взгорья осыпали пролом, песок пузырился, словно вода от крупных капель дождя. Мегис скривился и бессознательно прикрыл глаза ладонью, чтобы не брызнуло в лицо, потом крикнул что-то вслед Мартыню, будто тот мог что-нибудь расслышать в этом грохоте и послушаться его. Затем, обозлившись, обернулся, упал на колено и тоже выпалил в сторону вала, хотя в этом месте, не дымился ни один мушкет и не было видно ни одного солдата городской гвардии.
Сосновский кузнец с тяжелой ношей перевалился через бруствер в траншею, два мушкетера едва успели отскочить в сторону, честя его на все корки, будто Мартынь с офицером ради собственного удовольствия мотались по откосу. Выплевывая песок, Плещеев наконец-то сел. Только теперь он вгляделся в своего спасителя и узнал его.
— А, значит, это ты! Молодец, чухна, я этого не забуду.
Мартынь тоже хотел сесть, но — вот странная штука! — никак не мог, левую ногу он почти не чувствовал. Что за чертовщина! Что это с ней приключилось? Когда он все же оперся спиной о край окопа, перед глазами замелькали желтые круги. Что же это за диво — собственной ногой шевельнуть не может! Пощупал бедро — бревно бревном. Перестрелка понемногу стихла, солдаты обступили его, что-то советовали и на что-то указывали. Кузнец опустил глаза, голенище полно крови, вот она уже переливается через край.
— Пуля тебе в бедро угодила! Братцы, ведите его в обоз!
Мартынь хотел было ответить, что это пустяк, хотел нагнуться и стянуть сапог, но перед ним вновь поплыли разноцветные круги, на миг он потерял сознание. Когда вновь очнулся, левой ноги он по-прежнему не чувствовал, но Мегис уже поставил его на здоровую и переругивался с русскими.
— Ни в какой обоз я его не пущу, знаю, как там с ранеными обходятся. У нас в городе квартира и хозяйка — толковая старуха, там совсем другой уход будет.
И Николай Савельевич был уже на ногах. Как доблестно сражавшийся воин, он подкрутил усы и начальственно прикрикнул:
— Смир-рна! Пустите его, такие-рассякие! Пускай его чухна ведет, ему виднее.
Но вести было довольно трудно, левая нога Мартына волочилась по земле. Однако Мегис был не из тех, кто отступается от своего.
— Закинь мне руку за шею покрепче и опирайся на правую, а не то на руках унесу.
Мартыню было стыдно, что его ведут, как малое дитя.
— Выходит, ты меня, как Инта Пострела, потащишь.
И хотел рассмеяться, но тут же умолк: голос прозвучал тихо и беспомощно, почти как у Пострела.
Унтер-офицер шведского гарнизона Юрис Атауга, мчась следом за товарищем, еще успел ухватить за повод коня, потерявшего всадника, и проскочить с ним в ворота. Спустившийся с вала офицер, видимо, наблюдавший за неудачной вылазкой, остановил его и сердито расспросил о каких-то подробностях, потом, махнув рукой, отпустил на отдых. Медленно проехав с десяток шагов, Юрис почувствовал, что правая рука его нестерпимо горит и он не в силах держать повод. Оглядевшись, он увидел, что сквозь сукно узкого рукава капает кровь. Усталый конь пошатывался, обходя кучи навоза и мусора, каждый шаг тупым шилом вонзался в раненое место над сгибом локтя. Проклятый русский крепко поцарапал. Застонав, драгун слез с седла. В это время мимо проходил безоружный солдат, видимо, просто так шатался, — он подозвал его и приказал отвести коня. Солдатик был вконец отощавший, верно, перенес недавно тяжелую болезнь, усталые глаза сверкали в черных глазницах, подбородок дрожал, как от озноба, хотя в узкой щели улицы было жарко так, что дух перехватывало. Он было заворчал, не желая выполнять приказание, но когда Юрис накричал на него и пригрозил, тот, наконец, взял повод и вяло повернулся. Отбиваясь от мух, конь мотал головой и тащил за собой солдатика, а он дергался и пошатывался, будто невесомый; заляпанные грязью голенища сапог хлопали по тощим, как у скелета, голеням.
Юрис брезгливо посмотрел вслед этому защитнику Риги, посмешищу шведской армии. Если ежедневно видеть лишь такие пугала, то и собственное выхоленное тело начинает казаться каким-то нечистым; куда девается осанка, — так и хочется забраться куда-нибудь, улечься, зажмуриться, не видеть всего этого, будь что будет. Казалось, такое же отвращение и равнодушие охватили всю эту грязную улицу и потускневшие дома с редкими окнами, большинство которых, особенно в нижних этажах, закрыты железными шторами.
Прохожих было очень мало, солдаты и городская гвардия — на валах, в цитадели, в казармах и жилищах бюргеров, откуда никто без крайней нужды не выходил. Там они все же чувствовали себя увереннее, хотя это был лишь самообман: вон хоть у этого выдавшегося на мостовую дома бомба недавно разворотила бок, в дыру видна внутренность кухни с обвалившейся штукатуркой и сброшенными в кучу известки медными кастрюлями и поковерканными мисками. И ни души не видно, верно, с перепугу убежали и не смеют вернуться, точно русские пушки облюбовали только это место. Прямо под проломом на вбитом в стену крюке на одной петле болталась покривившаяся вывеска с изображением синего мужчины, держащего под мышками огромные мотки ниток. Окованные двери закрыты, поперек их накладка с огромным висячим замком, на двери орнамент из набитых медных гвоздей, уже потускневших, видно, что шляпки с прошлого года нечищенные. Да и чего их чистить, коли лавка пустая, закрыта — редко где теперь увидишь открытое окно, а в нем круг воска, пригоршню пеньки и заржавленную косу.
