Никита Тихонович сидел, понуря голову. Она, окончив рассказ, встала перед ним во весь рост и, гневно глядя на него, проговорила чуть не задыхаясь:
— Теперь ты знаешь всю мою жизнь. Я рассказала тебе ее, чтобы ты знал меня всю, как есть, всю мою душу… Могу ли я любить тебя, могу ли я любить вас всех, русских? Вы разбили мою молодую жизнь, вы надругивались и тешились надо мной. Горечь и обида легли на мою душу, и я ненавижу, ненавижу вас. Месть живет во мне! Нет, полно! Полно мне жить по чужим домам в холопках да отдавать свою красоту на стыд и поруганье! Умереть лучше! Боярыней мне не быть, а холопкой у ваших боярынь быть мне не к лицу и не гоже. Женой твоей быть я согласна, а наложницей никогда! Держи меня силой, сколько хочешь, но доброй волей я у тебя не останусь. Любить тебя я не буду и, как только будет возможность, я уйду от тебя, уйду на все четыре стороны, куда глаза глядят. Нет, Никита Тихоныч, не удержать тебе меня никакими силами.
Глаза ее сверкали гневом, и она была такой красавицей в величии этого гнева, что Стрешневу сделалось страшно ее силы.
Но он постарался повлиять на нее убеждением:
— Машенька, — сказал он, — ты знаешь, что я люблю тебя, люблю настолько, что сейчас сделал бы тебя своей женушкой перед Богом и людьми. Но, ты знаешь, я женат, и жена не камзол, который можно скинуть с плеч, когда он тебе неудобен. Что поделаешь, моя дорогая любушка? Видно, надо терпеть…
— Довольно я натерпелась.
— Надо терпеть, — упорно повторил он, — идти некуда. Куда ты пойдешь? Ни людей, ни дома, ни родины нет у тебя… Уйдешь— погубишь свою душеньку, да не одну свою…
— Не твою ли? — насмешливо проговорила она.
Он встал, подошел к ней, нагнулся к самому лицу ее и, значительно понизив голос, проговорил:
— Погубишь того, кого носишь под сердцем.
Но она задрожала от гнева.
— Так это— он?.. — почти закричала она. — Виновата я в этом, что ли? Просила я об этом, что ли? Опостылели вы все мне, и бежать я хочу от вас, чтобы глаза мои не видели вас и уши мои не слышали вас. Твой ребенок!.. Да мне-то что?..
— Марья!.. — строго остановил он ее.
Но она была вне себя.
— Уйду, уйду… — твердила она.
— Да разве тебе нехорошо здесь? — пробовал он ее успокоить. — Дом — полная чаша, и челяди у тебя в услужении много. А разве Наталья Глебовна издевается над тобой? Разве ты можешь сказать, что ты ее холопка, а не подружка ее? Ты знаешь, детей у меня нет, Бог не благословил нас с женою. Я уже говорил с нею; ведь она — тихая, кроткая, простая женщина, ангел Божий…
— Ну, и милуйся с нею, зачем тебе я занадобилась еще? — мрачно сказала она.
— Ах, зачем? Разве я знаю? Затем, что люблю тебя и жить не могу без тебя. Затем, видно, что ты не любишь меня, хотя будешь матерью моего ребенка… Ах, Машенька, я всю жизнь мечтал об этом, и вот, надо быть, Бог услышал меня. И твой ребенок будет нам заместо родного. Наталья Глебовна уже и теперь любит его и готовит ему приданое.
— Не рано ли? — зловеще прошептала Марья Даниловна, но он не слыхал этих слов.
— Останься же с нами, не губи меня и себя! Мы оба заботимся о тебе. Жена глубоко схоронила обиду в своем незлобивом сердце и простила нам обоим нашу любовь.
— Не нуждаюсь я в ее прощении.
— За что ты не любишь ее? — продолжал Стрешнев, сам не зная, что говорит. — Ведь не она тебя обидела, а ты ее; ведь ты стала ее разлучницей. А она, напротив, помирилась с тобой, полюбила тебя.
— Очень нужно!..
— Машенька, одумайся, прошу тебя.
— Доколь не стану боярыней Стрешневой, дотоле не буду любить тебя.
— Да пойми, не могу же я взять тяжкого греха на душу и извести неповинную жену мою.
— А не можешь— и не надо… Я не приневоливаю.
— Но как же тогда?
— А никак! Отпусти меня без дальних слов — и все тут.
— Не могу, Машенька, видит Бог, не могу.
Теперь она сделала шаг к нему и, грозно смотря ему в глаза, твердо проговорила:
— Смотри, Никита Тихоныч, как бы худо не вышло.
Сзади них раздались чьи-то шаги…
Оба вздрогнули и отступили друг от друга.
Между низко нависшими ветвями деревьев, несмотря на наступившие густые сумерки, они различили фигуру боярыни Стрешневой, и Никита Тихоныч, быстро проговорив: «Прощай, Машенька» — скрылся в чаще кустов.
Она проводила его презрительным, насмешливым взглядом и приготовилась встретить боярыню.
— Ты здесь, Марья? — выйдя к скамейке, проговорила Наталья Глебовна.
— Сама, чай, видишь, — дерзко глядя ей в глаза, ответила Марья Даниловна, тщетно силясь подавить бушевавшую в ее груди бурю.
— Я тебя давно по всему саду ищу.
— Никто тебя не неволил. Я не маленькая, не потеряюсь, — насмешливо сказала Марья Даниловна.
Наталья Глебовна внимательно на нее посмотрела.
— Али опять сердце распалилось? — участливо спросила она ее.
— А то нет? Откуда не быть сердцу в этом застенке.
— Чай, с Никитой Тихонычем опять разговаривали?
— А с кем же еще?..
— Эх, Марья, Марья! — укоризненно покачала головой Стрешнева. — Молода ты еще, кровь кипит в тебе, не угомонилась, жизни еще не изведала.
— Это я-то жизни не изведала? Ах, да что мне тут с тобой разговаривать! Говори скорее, что надо, да и все тут.
— Ничего не надо. Искала, чтобы в дом звать. Сыро ведь по ночам-то в саду нашем, да еще у озера-то. Долго ли занемочь? Да и что за веселье такое? Сыростью несет от озера, темень здесь всегда какая-то, квакушки орут… Туманы ползут с озера. Смотри, неровен час, занеможешь.
— Много благодарны тебе за заботы и милости, — насмешливо ответила Марья Даниловна. — Чем только отблагодарить тебя, сударушка, уж прямо не знаю. Вот разве мужа твоего тебе отдать, твою мокрую курицу, Никиту Тихоныча. Так об этом-то я и хлопотала, ясное мое солнышко, да, вишь, ведь укрылся, что ребеночек несмышленный, не хочет.
Наталья Глебовна качала головой, слушая ее пропитанную горечью речь.
— Злобы-то в тебе, злобы столько! — грустно проговорила она. — А Бог-то? Где у тебя Бог? Бог указал жить людям в мире и согласии, любить друг друга и прощать врагам. Враг ты мне была, лютый враг, Маша, а вот я давно простила тебя и полюбила даже тебя.
Слова эти только больше озлобили Марью Даниловну.
— Да что вы ко мне оба пристали, право! — резко сказала она. — Простили да простили! Да в чем я перед вами виновна? Не просилась я к вам, сами силком взяли, а теперь прощаете. В чем? Ты думаешь, очень он мне нужен, твой нудный Никита Тихоныч? Да сгинь он совсем да и ты вместе с ним!
— Будет тебе, Марья! Что сделано — того не вернешь! Терпеть надо.
— И терпи, кто хочет, а я терпеть не желаю. Ну, будет тут зря калякать. Говори, зачем сюда явилась?
— Ужинать тебя звать. Собрано уж на столе.
— Спасибо, не пойду я.
— Отчего?
— Не пойду, да и только. Что пристала в самом деле? Не хочу, да и все тут.
— Нехорошо спать-то ложиться не поужинав. Отощаешь, а тебе надобно беречь себя.
— Была печаль! Для чего это надобно мне беречь себя?
— А для ребенка.
Марья Даниловна сердито отвернулась.
— Не ходи ты сюда по вечерам, — не обратив внимания на ее гневное с движение, продолжала Наталья Глебовна, — здесь место недоброе, нечистое. А тебя точно приворотом сюда тенет.
— Чем же место недоброе? — вдруг заинтересовавшись этими словами, спросила Марья Даниловна.
— Недоброе место. Сказывают, что живет здесь, в самом глубоком омуте озера, водяной, и правит он там душами утопленников.
— Утопленников? — с любопытством проговорила Марья Даниловна.
— Да, сказывают, здесь в оны времена, далеко ли от нас — не знаю, не ведаю, — впадая в сказочный тон, продолжала Стрешнева, — будто утопился некий князь, владелец поместья, а за ним и княгиня его с отчаянья кинулась в воду. С тех самых пор, чтобы не вышли они из плену своего, водяной и затянул озеро зеленым пологом. И еще сказывают, перед тем, как случиться в доме несчастью, квакушки замолкают, а полог зеленый разверзается над самым, значит, над омутом.
Как раз в это самое время замолкли лягушки, и тонкий серп луны, вставши между ветвями над озером, осветил своими лучами его поверхность.
Неподалеку от берега зеленая поросль разошлась на воде и образовала темное огромное пятно, в котором отразился месяц.
Наталья Глебовна вздрогнула и сразу замолкла.
Мрачно сдвинув брови, испуганными глазами глядела на нее и Марья Даниловна.
— Пойдем, пойдем отсюда, — зашептала Наталья Глебовна. — Наше место свято! Нечисто здесь, Марья, ох, нечисто!
Но Марья Даниловна не двигалась с места.
— Оставь меня. Ежели здесь такое место, что можно погибнуть, так мне лучшего и не надо. Уходи сама отсюда от греха.
