— Оставь меня. Ежели здесь такое место, что можно погибнуть, так мне лучшего и не надо. Уходи сама отсюда от греха.
— Бога ты не боишься, Марья… Разве можешь ты думать о гибели?.. Прошу тебя, послушайся, уйдем скорее отсюда. Никита Тихоныч гневаться будет.
— И пусть на тебя гневается, а я не жена ему.
Она вдруг пристально посмотрела на Стрешневу.
Вся ее злоба, вся жажда мести, накопившаяся в ее душе за долгие годы и тщательно до сих пор скрывавшаяся ею от людей, поднялась в ней теперь и властно рвалась наружу. С каким бы наслаждением она задушила сейчас эту ненавистную ей женщину, которая, однако, никогда не сделала ей ни малейшего зла!
Она не сводила глаз своих и с этого таинственного зеленого озера, которое точно манило к себе ее беспокойную душу.
И вдруг страшная мысль мелькнула в ее голове, сначала испугавшая, а потом страстно обрадовавшая ее…
Вот единственный случай придти к заветной цели, так давно втайне лелеянной ею. Теперь или никогда!
Теперь у нее хватит смелости выполнить этот план, внезапно выросший перед нею в эту минуту. Потом будет поздно! Гнев, весь вечер душивший ее, может пройти, и слабость завладеет ею.
— Ин быть по-твоему, боярыня! — твердо проговорила она. — Пойдем отсюда. Страх мой прошел.
— Пойдем-ка, пойдем, так-то лучше, поди, будет, — согласилась с ней и Стрешнева.
— А только одно я тебе скажу, — продолжала Марья Даниловна, — не уйду отсель, пока не взгляну в самый омут.
— Ой, что ты! — испугалась Стрешнева. — Как это можно!
— Да уж так! — капризно и упрямо заявила Марья Даниловна. — Хочу так. И ничего в том странного нету. Одни бабьи сказки.
Она быстро подбежала к берегу, путаясь в высокой траве. Репейники, точно опасаясь за ее жизнь, цеплялись за ее платье и удерживали ее от опасности.
Но она быстро пробиралась вперед и, дойдя до берега, нагнулась над водой и простояла так неподвижно некоторое время.
Стрешнева стояла у скамьи поодаль ни жива, ни мертва. У нее даже не хватало голоса позвать ее, упросить не подвергаться такой страшной опасности.
Но вдруг раздался смешливый голосок Марьи Даниловны:
— Сказывала — бабьи сплетники, так оно на поверку и выходит, — говорила она. — Никакого водяного в омуте нету, да и омут-то есть ли еще? Иди сюда, боярыня, скорее! Полюбуйся… Чудно так— вода темная, и в ней, опрокинувшись, месяц глядится…
Ободренная звуком ее голоса, Наталья Глебовна решилась подойти к ней и даже стать рядом с нею.
Марья Даниловна незаметно отступила на шаг…
— Нагнись-ко, погляди… — проговорила она и вдруг неистово вскрикнула. — Укусило что-то за ногу!
И затем, делая вид, что падает, повалилась всем телом на наклоненную над омутом Стрешневу и столкнула ее в воду.
— Марья, что ты делаешь? — успела только вскрикнуть бедная женщина, падая в воду.
Но сила падения была так велика, что тело ее немедленно погрузилось в воду и зеленая тина, расступившись, тотчас же вновь сошлась и покрыла Наталью Глебовну с головой. Однако через мгновение она выплыла и стала неистово кричать, взывая о помощи.
Марья Даниловна стояла на берегу ни жива, ни мертва, растерянная, не зная, что делать. Лицо ее побледнело, губы судорожно улыбались и бессознательно шептали бессвязные слова:
— Туда тебе и дорога, благодетельница… Тони, тони… Никто не услышит твоих криков — усадьба далеко.
Но по тропинке сада уже раздавался сухой звук чьих-то торопливых шагов.
Стрешнев, обеспокоенный долгим отсутствием двух женщин, не утерпел дольше и вышел из дому, по направлению к озеру. На душе его было беспокойно; он знал, что настроение Марьи Даниловны в этот вечер было злобное, тяжелое, и, отлично изучив недобрый нрав ее, опасался, не без основания, как бы не вышло чего между двумя женщинами.
И он шел торопливо по тропинке, когда вдруг услыхал отчаянные крики с озера…
Тогда он бросился бежать и поспел как раз в то время, когда Наталья Глебовна, устав уже держаться на воде, вся обессиленная, стала медленно погружаться в воду.
С другой стороны поспевали люди, возвращавшиеся из дальнего угла сада, где они починяли беседку. Между ними была и карлица Матришка, жившая в доме Стрешневых — озлобленное, Богом обиженное существо, недавно наказанное Натальей Глебовной, по настоянию мужа, за воровство.
Никита Тихоныч, добежав до берега, мельком взглянул на бледное и улыбающееся лицо Марьи Даниловны и вдруг сразу все понял.
— Ты, негодница?.. — проговорил он ей и, быстро скинув камзол, приготовился броситься в воду.
Но в этом не было уже надобности.
Двое людей вошли в озеро, подплыли к тому месту, где погибала Наталья Глебовна, и дружными усилиями вытащили ее из воды и положили на берег.
— Спасли-таки окаянную, — услыхала около себя голос карлицы Марья Даниловна.
Как ни была она расстроена всем происшедшим, она с чувством радости услыхала эти шипящие злобой слова. Еще один враг Стрешневой! Значит, нежданный друг и союзник Марьи Даниловны.
— Да, спасли, — беззвучно проговорила она и вдруг, нагнувшись низко к Матришке, прибавила: — Повидайся со мной ночью… ужо, когда все успокоится. Переговорить надо.
— Слушаю, королевна… Беспременно прибуду.
Наталью Глебовну уложили на скамью. Она была без чувств от испуга, усталости' и борьбы. Ее взяли на руки и понесли в дом.
Стрешнев гневно взглянул на Марью Даниловну.
— Так-то ты, змея, платишь за хлеб за соль нашу? — сказал он ей.
Она ничего не ответила, только передернула плечами и, в свою очередь, зорко посмотрела ему в глаза.
И она тотчас же поняла, что в Стрешневе в эти несколько минут произошла большая перемена. В его лихорадочно возбужденном взоре не было и намека на то страстное чувство, которое владело им в этот вечер. Напротив, что-то чуждое, внезапно зародившееся, горело в них теперь. Она поняла, что это было презрение к ней, ненависть к женщине, которую он любил до сих пор, ненависть, такая же внезапная, как и та любовь, которая мгновенно завладела им при первой встрече с ней в таверне «Голубая Лисица».
— Ступай к себе, — твердо сказал он Марье Даниловне, — и жди меня уже. Ступайте и вы! — обратился он к людям и, когда они скрылись за деревьями, он сказал карлице: — А ты, Матришка, иди с нею и не спускай с нее глаз. Ты отвечаешь мне за нее.
— Слушаю, князь.
На лице карлицы промелькнула чуть заметная, почти неуловимая улыбка.
Затем он поспешил домой.
Наталью Глебовну уже раздели и уложили на кровать. Сенные девушки хлопотали около нее, но в их хлопотах не было уже надобности, потому что Наталья Глебовна очень скоро пришла в себя и даже чувствовала себя довольно сносно, так что, когда вошел в ее комнату Стрешнев, то она встретила его ласкобой и благодарной улыбкой.
Он подошел к кровати, нагнулся над ней, поцеловал жену и убитым голосом проговорил:
— Простишь ли меня, Наташа?
— Простить?.. — сказала она, — А за что же, Никитушка?
— За то, что взял в дом эту змею подколодную, эту Машку Гамонтову… За то, что заставил тебя дружбу водить с нею, когда она должна была просто быть твоей сенной девкой… Завтра же я прогоню ее отсюда.
— Я давно простила, Никитушка, — ответила ему добрая женщина. — Приколдовала она, видно, тебя своей красотою. Что делать, родной! Видно, так Бог судил. К тому же Господь наказал меня бездетностью, и некому было бы продолжать твой славный род. Я так и решила, что ребенок ее будет нашим и что ты примешь его в дом свой, как наше родное детище. Вот почему я и пеклась о ней.
— Она преступница, — гневно заговорил он, вспоминая свой вечерний разговор с Марьей Даниловной. — У нее был уже ребенок, с которым она неизвестно что сделала. Давно следовало бы казнить ее лютой казнью, да только еще казни такой не придумано.
Наталье Глебовне было теперь жаль расстаться с давно и страстно взлелеянной ею мечтою иметь в доме маленькое живое существо, хотя бы чужого ребенка, который скрасил бы ее скучное, одинокое существование. Она так любила детей и с такой завистью смотрела на них! Ребенка же своего мужа, хотя бы от другой женщины, она носила бы на руках и считала бы его, без всякой обиды и горечи в душе, за своего собственного.
Поэтому она поспешила оправдать, насколько это было возможно, Марью Даниловну.
— Никитушка, — тихо сказала она, — Марья— женщина гневная, и сердце у нее порою злобное. Да и откуда ему не быть злобному? Жизнь-то ее больно не красна была… Может быть, чего по лютости своей и наклепала она на себя.
— Она ничего точного не говорила, а только так понял я из всей ее повадки…
— Ну, видишь, может быть, ты и ошибся. Конечно, в том грех большой был бы и Господь покарал бы ее за такое неизмываемое преступление, одначе, и то сказать, может быть, из-за девичьего стыда и зазора не пожелала она иметь ребенка.
