— Так точно, ваше сиятельство, — согласился Репнин с облегчением, что умело вывернулся из неловкого положения.
— В таком случае, князь Репнин, — прищурился Меншиков, — извольте взять драгунский барабан, вон он в углу. Гоп, подай.
Адъютант схватил барабан, помог Репнину перекинуть через плечо широкий ремень, подал палочки.
— «Алярм» можете играть? — спросил Меншиков.
— Могу, — отвечал, бледнея, Репнин.
— Покажите.
Репнин пробил негромко «тревогу».
— Отлично. А теперь ступайте на улицу, князь, и бейте «алярм» во весь дух, а я посмотрю, как ваши солдаты исполнят ваш приказ.
Шереметев встревожился:
— Александр Данилович, зачем это? Мы все пьяные… Солдаты увидят… Зачем ронять себя? Мало солдату делов?
Но уговоры Шереметева только подхлестнули светлейшего.
— Генерал Репнин, — повысил он голос, — исполняйте приказание.
Репнин вышел, и вскоре на воле громко ударила дробь барабана, ясно выговаривая: тр-ревога, тр-ревога, тр-ревога! Послышался топот сотен ног, донеслась команда: «Стр-ройся в три шеренги! Смирна-а!»
Потом тревожная тишина, и громкий голос командира:
— Господин генерал…
Его тут же перебил голос Репнина:
— К светлейшему, полковник.
— Вот сукин сын, — проворчал Меншиков и стал вылезать со своего места.
Встретил полковника у входа в шатер. Тот, козырнув, доложил о построении.
— Молодцы! — похвалил Меншиков. — А теперь пусть твой полк пройдет строем и споет.
— Слушаюсь, ваше сиятельство.
В шатре хорошо слышалось, что происходит на улице. Полковник командовал подчеркнуто громко и четко: «Н-н-напра-во! Шш-шагом марш! 3-запевай!»
И звонкий высокий голос запел:
Во славном городе во Орешке,
По нынешнему званью Шлюпенбурхе,
Пролегала тут широка дорожка.
И хор подхватил с присвистом:
Эх, широ… эх, широкая дорожка.
Запевала вел дальше:
Как по той по широкой дорожке
Идет тут большой царев боярин,
Князь Борис тут Петрович Шереметев.
И хор подхватывает:
Князь Борис… князь Борис тут Петрович Шереметев.
Меншиков покосился на Бориса Петровича, молвил полушутливо:
— Гля, Борис Петрович, уж и в князья тебя пожаловали.
— Что с них взять, Александр Данилович, на кажин роток не накинешь платок, — отвечал смущенно граф.
В шатер вошел Репнин, скинув с плеча барабан, отдал его адъютанту Гопу. Вытянувшись, спросил светлейшего:
— Разрешите убыть, ваше сиятельство?
— Нет, нет, князь. Садись, не увиливай. Кстати, а где Чириков?
— Его стошнило, он выбежал, — доложил Гоп.
— Ха, слабак. Чего стоите? — зыркнул светлейший на слуг, стоявших за спинами гостей. — Наливайте.
А уж издали неслось по окрестности:
Со темя он со пехотными полками,
Со конницею и со драгунами,
Со удалыми донскими казаками…
Вряд ли светлейшему была в радость эта песня, пели-то не про него, но он старался не подавать вида:
— Предлагаю тост за героя солдатской песни графа и фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева, — молвил Меншиков с нарочитой веселостью.
Все это чувствовали. Пили. Ели. Но уж веселость не возвращалась в застолье.
Генералы обиделись, оскорбились за своего боевого товарища.
Шереметева подняли среди ночи, будил генерал-адъютант:
— Борис Петрович, беда.
— Что? — всполохнулся фельдмаршал, только что задремавший.
— Полковник Игнатьев с лекарем.
Денщик вздувал огонь, зажигал свечи. Лица полковника и лекаря полкового были испуганны.
— Борис Петрович, моровая язва в полку.
— Вы что, братцы, очумели?! С чего вдруг?
— Счас сразу померло десять человек, и еще десятка два, не менее, заболели. Не знаем, доживут ли до утра.
— Ты куда смотрел? — напустился фельдмаршал на лекаря. — Откуда она взялась?
— Не ведаю, ваше сиятельство. Возможно, из Курляндии завезли.
— Когда? Кто?
— День-два тому фуражиры привезли провиант, может, они.
— Надо немедленно изолировать больных. Фуражиров найти. Петр, — обернулся к адъютанту, — немедля разошли по полкам рассыльных, всех лекарей ко мне. Сей же час чтоб. Не тянули б до свету. И командиров тож.
Через час у фельдмаршала были командиры дивизий и бригад и группа лекарей. Денщик возжег с десяток свечей.
— Господа, — начал фельдмаршал, — в армию явилась чума, посему немедленно удалить всех гражданских, выставить на всех дорогах заставы. Учинить по лагерю можжевеловые костры. Без дела по лагерю не ходить, не передвигаться. Может, удастся обмануть ее, пока она только в полку Игнатьева.
— И у нас тоже, ваше сиятельство, — вздохнул один из лекарей.
— Это у кого?
— В рожновском полку.
— Ах, черт, — крякнул Шереметев, — поползла уж. Рожнов?
— Я слушаю, Борис Петрович.
— Немедленно составь похоронную команду, не менее полуроты, рыть могилы и сразу же зарывать умерших. Самим чтоб беречься, вели обвязывать лица до глаз, дышали чтоб через тряпки, смоченные уксусом. Работать всем в рукавицах, а вечером не тащить их в шатры, а сжигать в костре. Утром выдавать новые. У каждого шатра чтоб не менее двух можжевеловых дымков курилось. Лекарям следить за всем этим, командовать. Кто ныне ослушается лекаря, хотя бы и генерал, понесет наказание. Все.
Отпустив всех, Шереметев направился к шатру светлейшего, тот встретил его одетым.
— Я уже знаю, Борис Петрович.
— Надо немедленно уезжать Дарье Михайловне, Александр Данилович. Немедленно. Я распорядился, чтоб сегодня же гражданских не было в армии.
— А если они понесут заразу далее?
— Умирают солдаты, ваше сиятельство. Так что пока гражданские не опасны. Их, кстати, не так уж и много. Одна из них — ваша супруга.
— Хм, задачка, — поморщился Меншиков.
— А что? В чем дело, Александр Данилович?
— Если моя жена узнает, что здесь чума, да я остаюсь, она ведь не уедет. Вы же знаете ее.
— В таком случае уезжайте вместе с ней.
— Но как это воспримется офицерами?
— Александр Данилович, вы приезжали нас инспектировать. Две недели пробыли здесь. Дали ценные распоряжения. По вашему приказу перекрыта река. И довольно. Должен же кто-то доложить государю.
— Но блокаду не сымать.
— Не беспокойтесь. Пока я жив, не двинемся и на дюйм.
Уже к обеду светлейший убрался со всей своей обслугой и охраной.
Через несколько дней чума разгулялась в русской армии, хоронили уже не десятками — сотнями. Похоронные команды были уже в каждом полку.
Артиллеристам удалось нащупать пороховой склад в Риге и взорвать его. Взрыв был столь силен, что, казалось, поднял в воздух полгорода.
В другое время это вызвало бы ликование в рядах осаждающих, но сейчас, когда в лагере свирепствовала черная смерть, было не до радостей. Каждый ждал своего часа: «Сегодня? Завтра? Сейчас?» Некоторые не выдерживали, пытались бежать. Их заворачивали с застав, а неподчиняющихся попросту пристреливали.
Армия таяла, и когда счет потерь от чумы пошел на тысячи, Шереметев уже жалел, что не попробовал взять город штурмом. Потери были бы, но не такие, как от чумы.
Одиннадцатого июня фельдмаршал отправил в город барабанщика с требованием сдать город. Комендант запросил для обдумывания четыре недели и в свою очередь потребовал разрешения связаться с крепостью Динамюнде: не сможет ли она помочь Риге.
От перебежчика Шереметев знал, что и в городе свирепствует чума и, как он сказал, «скоро хоронить будет некому».
Поэтому коменданту был отправлен отказ на оба его требования.
— Скажи ему, что Динамюнде сам в осаде и вот-вот сдастся на милость победителя, — наказывал фельдмаршал парламентеру. — Обещай моим именем свободный уход всем, кто сложит оружие.
С этим барабанщиком из Риги прибыл офицер, заявивший:
— Генерал-губернатор желает заключить письменный договор с господином фельдмаршалом об условиях сдачи.
— Ну что ж, — согласился Шереметев, — это вполне разумное желание. Я готов.
Целый день был потрачен на составление этого договора, состоявшего из 65 пунктов и написанного в двух экземплярах на русском и шведском языках.
Офицер, держа перо над бумагой, говорил:
— Генерал-губернатору и всем чиновникам разрешается выехать со своим имуществом.
— Разрешаю, — соглашался Шереметев. — Вписывайте.
— …И вывезти весь архив?
— …Ради Бога.
— …И библиотеку.
— …Само собой.
В сущности фельдмаршал удовлетворил все пункты принесенного офицером договора, оговорив лишь безоговорочную сдачу всего военного имущества — пушек, амуниции и кораблей.
