— Никак нет, господин старый солдат. Кузнец денежку тебе дал на штоф пшеничной, а ты её в одну харю выдул, не поперхнулся, а обчеству набрехал, что расколол…
— Откедова знаешь? — и вовсе вспотел от звона расколотых нервов Егорша.
— Вот тебя при жизни черти и жарят в гаоляне… И весь полк по твоей милости страдает… Кроме хромоногого взводного. Сумел на двуколке медбратской пристроиться, — раздвигал ободранной ладонью крепкие, неподдающиеся стебли, Дришенко. Потом придавливал ногой и делал следующий шаг. — Иди за мной, всё полегче грехи нести будет, — поддержал земляка.
Истомлённая гаоляном рота, молча уже, пробивалась сквозь заросли, оставляя позади упавших в изнеможении товарищей. Сил помогать им не осталось.
«Не раненые чай, отдохнут и сами выберутся», — рассуждали самые выносливые, оставляя за спиной пылающую жаровню гаоляна, и падали без сил, отойдя от неё на несколько десятков шагов.
Немного очухавшись, скидывали тяжкий груз жарких сапоги, и блаженно лежали на ветерке, раскинув в стороны руки–ноги.
Придя в себя, совестились, направляясь в ад гаоляна, вытаскивать упавших товарищей.
— Вот сейчас порцию водки дай — даже нюхать не стану, — как ему показалось, немного оправдал себя в глазах земляка, Егорша.
Но к вечеру своё мнение кардинально изменил — ночь–то прохладная.
15 августа войска расположились на Ляоянских позициях.
Всё! Дальше не шагу! — было общее мнение.
— Лучше японезов в гаолян загнать, чем самим там греться, — озвучил мысли 1-ой роты Козлов.
— А мне пондравилось, — чувствуя вину перед товарищами, рассуждал Егорша. — Во–первых, спину прогрел, а то крючить уже от дождей начало, — загнул палец.
Согнув другой, долго думал ещё о каком–нибудь плюсе, перебирая в уме уйму различных вариантов, но через несколько минут распрямил ладонь и козырнул капитану Зозулевскому, чем весьма удивил офицера.
11‑й восточно–сибирский стрелковый полк занял неглубокие окопы на невысокой сопке, в семи верстах к югу от Ляояна.
— Как всегда, толковой карты нет, — возмущался простуженным, с хрипотцой голосом Зерендорф.
— А вот эта, четырёхвёрстная — тебе не карта? — тоже возмущённым баском гудел Зозулевский. — А ежели чего не ясно, меня спрашивайте, — поднял свой командирский авторитет.
— На правом фланге, что за гора? — тут же захрипел Зерендорф, расположившись с биноклем на макушке сопки.
— Гора Муетунь! Что, в Ляояне никогда не были? По диспозиции, как Яблочкин объяснял, а ему — Кашталинский, высота прозывается «Кулак». Ибо народ наш, от нижнего чина и до генерала, благородный первый слог норовит изменить на китайское «Ху», в результате чего получается непотребство, а не гора, — опустил бинокль капитан. — Ещё вопросы есть, господа офицеры?
— Конечно, — встрял Рубанов. — Мы какой протяжённости участок обороняем?
— Вообще, господа, от горы Ху… Прости Господи. От высоты «Кулак» и полотна железной дороги, территория относится к правому участку. Вся позиция протянулась вокруг Ляояна на 20 вёрст. Правый участок, протяжённостью 5 вёрст, занимает 1‑й Сибирский корпус Штакельберга. Левее, на так называемой Цофантуньской позиции стоит наш, 3‑й сибирский корпус. Под углом к нам — 10‑й армейский корпус. Правый фланг обеспечивается конным отрядом Мищенко. Можешь съездить и должок брату вернуть, — улыбнулся Зозулевский.
— Обойдётся, — сходу отверг предложение командира Аким. — Однако, вечерком, если лошадку дадите, съезжу, — передумал он.
— Плохо одно, — задумчиво произнёс капитан. — Наш корпус разбросан на отдельных сопках, не имеющих огневой связи. Да ещё этот гаолян перед нами. Всего на четыреста шагов вытоптали. А сколько в нём японцев прячется — одному богу известно… Вот потому и получается Муетунь с китайским слогом, — закончил он теорию, и пригнулся от разрыва шимозы. — Заметили нас косоглазые. Пошли–ка в укрытие.
Вечером, ужиная в офицерской палатке, с обратной от врага стороны сопки, Зерендорф надтреснуто ворчал:
— Весь день покоя нет от обстрела. Укрепления здесь такие же позорные, как на берегу реки Ялу.
— Ха! — хотел засмеяться, но поперхнулся чаем капитан. — Все инженеры одинаковые, — прокашлявшись, произнёс он. — Здесь подвязался военным инженером полковник Величко. Главный авторитет среди всех военных инженеров Маньчжурской армии. Яблочкин поинтересовался у него ранней весной, когда Величко начал возводить укрепления, чего это окопы неглубокие, и гаолян в десяти шагах от них начинается… Гений строительства фортификационных сооружений, довёл до его сведения, что полковникам, хотя бы и генштаба, совершенно не дано, в силу своего ума, постичь великие мудрости инженерного искусства… Правда, по его приказу, гурты монгольского скота под управлением китайцев, затоптали гаолян шагов на триста — четыреста от окопов.
После ужина, выпросив у Тимофея Исидоровича невысокого, мохнатого конька, по штату положенного командирам рот, отправился на правый фланг искать бригаду Мищенко. Ехал спокойно. Правый фланг, почему–то, японцы не обстреливали.
Неподалёку от горы, среди костров и палаток, с помощью скуластого казака, неожиданно быстро отыскал брата.
Тот сидел у костра в окружении поющих казаков, и ловко музицировал на балалайке.
Прерывать концерт старший брат не решился и, вместе со всеми, хлопал в ладоши, поддерживая четырёх пляшущих казаков. Остальные ещё и свистели.
«Ба-а, а главный свистун–то — партизан Фигнер… Ишь, губами дребезжит, соловей–разбойник. И щупленького офицерика, что рядом с ним ногой притопывает, тоже раньше видел… Ну, конечно. В Красносельском лагере он на Фигнере в отхожее место ездил», — рассмеялся от приятных воспоминаний.
— Рубано–о–в! — заметив его, во всю партизанскую глотку заблажил Фигнер. — Какими судьбами? — расставив руки, пошёл обниматься.
— И много, много радости, казаку он принё–ё–с, — стренькал на балалайке Глеб, прежде чем обнять брата.
— Такой взрослый, а всё в сказки веришь, — разочаровал его Аким.
— Знакомься, поручик Ковзик Кирилл Фомич, — представил щупленького офицерика Фигнер.
— Повезло тебе с наездником в юности, — вогнал его в краску Аким. — Лёгонький, — заметил, как расплылся в улыбке от приятных воспоминаний худосочный Ковзик.
— Так имя моё с греческого переводится как «господин».
— Помню. Преподаватель истории в гимназии любил, когда чеколдыкнет, имена переводить. А второй вариант — барчонок, — чем–то смутил Кирилла Фомича, что было свойственно инфантерии по отношению к кавалерии.
— Гы–гы, бочонок, — ржанул партизан, вспомнив, что и он потом всласть покатался на своём «племяннике».
— Ну что стоите, маньчжурские волки, гостя угощать думаете? — как–то незаметно взял руководство в свои пехотные руки Аким.
Встреча закончилась поздним вечером. Компания пришла к однозначному выводу, что будущее сражение — награда за терпение и унижение отступлений. Армия ждёт боя и верит в победу.
Не успел Аким преклонить тяжёлую, но довольную голову на сноп гаоляна в своей палатке, как его разбудили разрывы снарядов.
«Проклятые япошки… Они поспать когда–нибудь дадут?» — довольно бодро поднялся с импровизированной лежанки.
— Подъё–ё–м, пьянчуга муетуньский с китайским слогом, — целеустремлённо цеплял шашку Зерендорф.
— У тебя уже и голос нормальный, — одарил друга комплиментом Аким.
— Вашими молитвами, сударь… Будто с Бодуна приехал, — ехидно, но с огромной долей зависти хмыкнул он.
— Господа, вы почему не в строю? — заглянул в палатку капитан. — А ты, Рубанов, больше конягу не получишь.
— Тимофей Исидорович, никак меринка не разбудишь после вчерашнего? — управился с шашкой Зерендорф, выбираясь из палатки.
«Сам ты — меринок», — хотел сказать капитан, но сдержался перед боем, чтоб не накаркать поручику неприятность.
— Это Григорий, элементарная человеческая зависть… Стыдно русскому офицеру завидовать лошади, — развеселил Зозулевского Аким. — Ну, выпил лошадиную порция коник, — не обращая внимания на разрывы, направились к окопу не гребне сопки.
— Яблочкин сказал, что целый полк узкоглазых решил нарваться на неприятности от команды наших охотников и батальона 23‑го полка. Слышите, попали под раздачу подарков, — чуть пригнувшись, ротный побежал к месту своей дислокации в окопе.
— Японская артиллерия из муетуньцев хмель выбивает, — направил бинокль в сторону горы Зерендорф.
— Да Глебу наплевать, — тоже поднял к глазам бинокль Аким. — Он ещё на балалайке наяривает, — согласно теории капитана Бутенёва, пошутил над смертью, пригнув голову от близкого разрыва и свиста шрапнели.
Наступило короткое затишье, и из гаоляна показались японские цепи.
— Не спеши, ребята, подпустим поближе, — вынул из кобуры револьвер Рубанов.
— Чего подпускать–то, думаешь, они ханшин похмелиться несут, — пальнул в сторону врага Зерендорф. — Ну вот, бутылку разбил, — выстрелил ещё раз.
