Недовольных не было.
Представители 145‑го Новочеркасского разумно растворились в зарослях гаоляна, уйдя в разведку.
Вечером они появились, притащив пленённого японца, который, правда, оказался не солдатом, а вездесущим кули.
Со словами «ибена пау–пау», нахватавшиеся от офицеров неприличных выражений солдаты, принимая ужасно воинственные позы, под руководством Петра Ефимова фотографировались на долгую память с японцем, предварительно накачав того ханшином.
— Ну–ка, улий, возьми винтовку и замахнись на меня прикладом, — грозно выставил перед собой боевой костыль унтер–офицер Сидоров, выпятив навстречу злобному врагу георгиевскую грудь.
Но «вражина», употребивший лошадиную дозу зелья, всем сердцем полюбил своих поработителей, и нужной для дела злобы не выказывал.
— Зубы, зубищи скаль, кулище, — настаивал Егоров, обороняясь винтовкой со штыком.
— Ну ты, кулик, чего дремлешь, — протянул японцу дубину Козлов, якобы загораживаясь от удара перебинтованной рукой и целя ногой в промежность супостата.
Правда, от этих упражнений, после ханшина, он не устоял, и грохнулся наземь, ужасно рассмешив грозного кули.
Пока тот скалился, выставив огромные зубищи и опершись на дрыну, с ним успел сфоткаться Дришенко, намахиваясь на врага выпрошенной у Зерендорфа шашкой.
После этого кули отрубился, и Дубасов поднял его за шкирку, дабы отнести в палатку. В другой руке он держал шашку Зерендорфа с красным темляком. Так его и запечатлел для истории денщик Петька Ефимов.
— Кстати, господа, — уже прощаясь, вспомнил Дубасов. — В Ляояне встретил Ольгу, одетую в форму сестры милосердия. Особо поговорить времени не было, но узнал, что она сейчас — в одном из полевых госпиталей Ляояна. А прибыла туда на санитарном поезде, что снарядила на свои средства певица Анастасия Вяльцева. Помните, в Буфе слушали.
— Вяльцева с концертом сюда приехала? — затаили дыхание Рубанов с Зерендорфом, пропустив мимо ушей об Ольге.
— Как шепнула по секрету известная вам сестрица, у певицы здесь ранило жениха, офицера одного из лейб–гвардейских полков. Некоего Бискупского… Не слышали о таком?
И на неопределённое пожатие плечами, продолжил:
— Я тоже. Словом, как всегда и во всём, определённо замешана любовь. Ольга весьма похорошела, и стала намного проще, коли соизволила со мной побеседовать, — распрощался с друзьями. — А по чинам и наградам, я вас непременно догоню, — уже издалека выкрикнул он.
Через несколько дней от полковника Яблочкина узнали, что в конце июля 1‑я Тихоокеанская эскадра — так недавно переименовали Порт—Артурскую, под командой адмирала Витгефта двинулась во Владивосток.
— Где–то в 150 верстах от крепости, её нагнали японские корабли, и завязался практически первый, большой эскадренный бой. Как говорят в штабе дивизии, а они узнали из газет, японские и русские суда сильно пострадали от огня. Адмирал Того хотел было прекратить преследование наших кораблей, как снаряд попал в рубку флагманского броненосца «Цесаревич», и разорвал адмирала Витгефта, — оглядел слушателей. — По выражению Фридриха Второго: «Миром правит Его величество случай»… Началась такая же неразбериха, как и у нас, после смерти генерала Келлера. И эскадра вернулась в Порт—Артур.
— Ну почему нам так не везёт в этой войне? — высказал общее мнение офицеров капитан Зозулевский.
К 10 августа, после активной и не совсем цензурной ругани, Аким сумел вернуть от Егорши крашеные вещи, но одеть их сразу не решился, хотя и прикрепил к кителю орден.
«Шинель бы сполоснуть, — размечтался он, — но я и к зиме её не выручу. А наивный мой батюшка мечтает, чтоб мужики мост оправили… Может, к середине века и сладят…», — развеселился он и, махнув рукой, нарядился в сиреневую рубаху и непонятного серо–сине–зелёного цвета, китель.
С утра 11‑го, когда Рубанов только собрался навестить рощу, на склоне сопки разорвался первый снаряд, и после началось, по выражению Егорши, натуральное светопреставление.
— За грехи твои Бог наказывает, за окрас моей формы, — осудил земляка Аким, прыгая в окоп.
После артобстрела, как и положено, в бой пошла японская гвардия.
— Старые знакомцы, — стреляла пачками рота, а после штыками сбила с сопки противника.
— Патроны зря не тратить, — охрип от крика Рубанов, — прицельную стрельбу вести.
— Хасегава своим гвардейцам из резерва подмогу шлёт, — перекрикивая гул вновь начавшегося артобстрела, завопил Зерендорф. — Позиция у нас шик–блеск, — пальнул в кого–то из револьвера, — по склону сопки мелкие скалы натыканы, камней кучи навалены, что поток с гребня принёс, рвы, ущелье… О–о–о! По нему–то к нам незваные гости топают… Сидоров, что там насчёт хладнокровия? — ещё раз выстрелил в сторону противника.
— Мы, вашбродь, хладнокровны и несгибаемы, как посев чумизы у рощи раздумья, — поднял боевой дух нижних чинов и командиров взводный унтер–офицер, от гигантского умственного напряжения целясь в противника из костыля, а не винтовки.
Увидя это, взвод просто взвыл от восторга, удивив офицеров плотной и точной стрельбой.
Земля под ногами гвардейцев Хасегавы превращалась в дуршлаг, и они залегли, прячась за камнями и укрываясь за невысокими скалами.
— Нам сверху их видно как на ладони у дьявола, — позавидовал литературной славе унтер–офицера Зерендорф.
— Ребята, главное быть спокойными, как бамбуковый стержень в капусте, — вновь победил его в конкурсе поэтической философии Сидоров.
Рота капитана Зозулевского, да и он сам, давно так не веселились.
Но, согласно примете, лишнее веселье не к добру.
Как и в прошлые разы, где–то кого–то японцы обошли, и стали угрожать флангам.
13 августа, великолепно сражавшийся 11‑й восточно–сибирский стрелковый полк получил команду генерал–майора Кашталинского, нет, не отступать, а отходить на новые позиции.
Да ещё, как нарочно, заморосил мелкий дождь, постепенно перешедший во вполне приличный ливень.
Горечь отступления Рубанову скрасили метаморфозы кителя, каждый час меняющего цвет.
Зозулевский даже поинтересовался, откуда это у поручика столько мундиров.
До подножия сопки он отступал в серо–зелёном, как любимый его валун.
По узкой скользкой дороге, запруженной войсками, шёл уже в сине–чёрном: «Гуталин проступил», — объяснил себе цветовую гамму.
Полк нагнал медленный, усталый обоз, и обошёл его по кромке разбитой дороги и по целине, утопая по колено в грязи. Солдаты спотыкались о сломанные колёса, оглобли, передки и другие части повозок.
Вечером, перед сном, Аким поразился весёленькому, голубому окрасу кителя, с вкраплениями бирюзово–янтарного тона, перемежающегося дымом и пламенем Наваринского боя, как у Чичикова, но подробности запамятовал, здраво рассудив, что при встрече спросит у Натали.
А когда утром надевал чуть просохший мундир, тот оказался полосатым в клеточку, цвета кофе с молоком. Причём в одних клеточках находилось кофе, а в других молоко, и будто бы туда солдат Егорша щедро добавил мёда с вишнёвым вареньем.
«Одно радует, что весь гуталин Егорша на рубашку истратил, с горестной сосредоточенностью одевался он.
На этот раз с самого утра пекло и жарило, словно на кухне офицерского собрания в мирное время.
Грязь мигом высохла, уютно облепив сапоги, так как с вечера их не почистили в расчёте на утренний дождь.
Солдаты расстегнули пегие, крашеные рубахи, у кого, конечно, оставались на них пуговицы, и шумным цыганским табором, гремя флягами и котелками на поясе, тащились по дороге к земле обетованной — Ляояну.
Солнце к обеду раскалилось не на шутку. Воздух стал сизым от жары и пыли.
Хотя грязь и оббилась с солдатских сапог, но их наполнила стопудовая тяжесть зноя.
Да ещё безалаберно скатанная шинель через плечо, неподъёмная винтовка, вещевой мешок, а у кого и два — обозу нет доверия — пушка стрельнет, до Владивостока, с перепугу, ускачут.
— Сейчас бы ливень, — мечтал Егоров.
— Или речку с ледяной водой в брод перейти, чтоб ноги остудить, — высказал свою точку зрения Дришенко. — А с Рубановкой Волга рядом… Купайся сколько хочешь, — полк втянулся в необъятное море гаолянового поля.
— Вот, оказывается, ад как выглядит. Зря в детстве карточки на рынке не купил, — еле переставляя ноги и раздвигая пораненными руками гибкие, упругие, толстенные стебли, Аким медленно пробирался вперёд.
— А мы думали, на дороге жара, — слабым голосом проверещал солдат Егорша. — Пошто в мои–то года эти мученья, — завёл старую песню.
— За грехи видать, дядька Егор.
— За мост? — с огромной бочкой желчи в интонации, поинтересовался тот.
— Никак нет, господин старый солдат. Кузнец денежку тебе дал на штоф пшеничной, а ты её в одну харю выдул, не поперхнулся, а обчеству набрехал, что расколол…
— Откедова знаешь? — и вовсе вспотел от звона расколотых нервов Егорша.
