— Чего же вы хотите от меня?
— Мне вас просто жаль. Вы кажетесь порядочным человеком.
— Жалостью мне не поможешь. Скажите, что мне делать?
— Зовите назад Холгрена.
Курт встал и посмотрел на Яна, словно проверяя, не сошел ли тот неожиданно с ума.
— Может, вы немного выпили, пан Крашевский?
— Чуточку больше, чем немного. Но и в совершенно трезвом уме я дал бы вам тот же совет. Сами вы ничего не сделаете, вы беспомощны, ведь только слабому нужны советы других. Когда вы там говорили с ними, то была речь не господина, а скорее уж просителя. Этак вы ничего хорошего для людей не сделаете, они вас поймут превратно и в конце концов начнут презирать. Оказывать благодеяния нужно такой же твердой рукой, как и пороть, иначе из этого выходит одно баловство. А вы на это неспособны. Уезжайте обратно в Виттенберг или зовите Холгрена.
Курт был не в силах выносить этого заморыша и зубоскала. Он поспешил в другую комнату, но и там все было так же раскидано и исковеркано. Тюки разрезаны, книги рассыпаны по полу, у стола оббиты углы, оружие в шкафу повалено. В дверях, ведущих во внутренние покои, — куча пера из разодранных подушек. Дикари, дикари…
Он приставил к столу стул о трех ножках и упал на него. Все разбито и разрушено в нем самом еще больше, чем в этих комнатах. Как склеить все эти дорогие обломки? Оставить и уйти назад, ни с чем — нет, этого он не может. Отвергнуть все, что тут болтал Ян-поляк, что говорил больной барон Геттлинг, — оба они стояли одной ногой в могиле, неотвратимый призрак смерти скрыл от них всё, все надежды и возможности. А он только еще начал жить, впереди жизнь, как бесконечное поле битвы, и он — воин, какого не знали еще поколения лифляндских дворян.
Постепенно Курт впал в прежнюю восторженность, хотя бурной и пламенной, как раньше, она уже не была. По его зову вновь предстали два величественных образа — великий герой славных сражений и объединитель рыцарства в борьбе за отчизну Вальтер фон Плеттенберг и еще более выдающийся государственный муж и деятель Готард Кеттлер. Теперь он понял, что они хотели сказать еще там, в зале атрадзенского замка, впервые глядя на него из запыленных рам. Слишком долго они ждали человека, который пошел бы по их стопам, освободил отечество от чужих завоевателей, сбросил постыдное иго и вывел навстречу таким цветущим временам, каких Лифляндия никогда еще не видывала. Старое — в развалинах, нужно созидать новое.
Отцовские ключи он заботливо хранил и в Германии. Нетерпеливо раскрыл все неразбитые ящики стола, покопался в раскиданных по полу бумагах, затем внезапно подумал о тайнике в стене. Да, он хорошо помнил этот свинцовый ларец, который отец берег тщательнее, чем деньги и драгоценности. Сверток пожелтевших пергаментов и пустяковые безделушки легли на стол. Курт поспешно принялся перебирать их.
Хроника пяти поколений рода Брюммеров, прерванная на половине жизни отца, — ему теперь начинать и продолжать ее. И у него будет что туда вписать! Свидетельства о крещениях и бракосочетаниях — словно засушенные в книге и давно утратившие аромат цветы времен юности рода Брюммеров. Узким, замкнувшимся в себе был этот род, но поэтому каждый глава его мог оставлять Танненгоф нераздельно своему единственному сыну. Разные документы о разрушениях, причиненных давними войнами и другими бедствиями, — это накладывало суровую и священную обязанность держать наследство крепко и не выпускать его, что бы ни случилось.
Но где же самое главное — грамоты с красными и зелеными печатями, грамоты на право владения этим наследством, документы, которые отец, бывало, торжественно перебирал, в то время как все семейство разглядывало их на почтительном расстоянии? В последний раз это было за неделю перед смертью, когда у него уже затуманились глаза, а трясущиеся руки, словно лаская, только поглаживали почти неразборчивые свитки. Может, у него был другой тайник? Нет, теперь Курт ясно вспомнил, что там же была и хроника рода и что дарственные записи вместе с нею спрятали в подвале. Все остальное налицо, нет лишь того, что сейчас больше всего нужно…
Курт почувствовал, что рука немеет и замирает сердце. И вдруг словно его тяжелым кулаком хватили по голове. Ведь кузнец рассказывал, что выковырял шкатулку из стены подвала и отдал Холгрену. Эти грамоты побывали в руках эстонца, потому-то их теперь и нет…
Рот у Курта судорожно перекосило, казалось, вот-вот он вскрикнет или застонет от нестерпимого гнева и отчаяния. Но неожиданно для себя он лишь разразился судорожным смехом.
— Пан Крашевский, послушайте, в лаубернской богадельне есть еще свободное место?
Ян-поляк появился в открытых дверях.
— Что вы сказали, господин фон Брюммер? Я что-то не понял.
— Я выражаюсь вполне ясно, по крайней мере мне так кажется. Если у вас там найдется свободный уголок, пусть сохранят его для меня. Мы теперь полностью сравнялись. Холгрен украл документы, дающие мне право владеть имением.
Крашевский только руками развел.
— От этого негодяя всего можно ожидать.
— А вы не могли бы мне сказать, зачем он это сделал? Они же ему все равно не нужны. Свою фамилию вместо Брюммеров он вписать туда не может.
Крашевский думал долго, Курт все время смотрел на его полуоткрытый рот, снова и снова исторгавший тяжелый хрип. Но вот Ян поднял безгранично грустные глаза — ничего хорошего Курт в них не прочел.
— У мошенника могут быть разные цели, Но одна кажется самой вероятной — если только мой мыслительный аппарат еще хоть сколько-нибудь нормально действует. В отнятых на основании редукции имениях шведы довольно часто оставляют арендаторами бывших управляющих, которые знакомы с землей, людьми и всем прочим. Для Холгрена таким примером мог быть сосед Холодкевич, Возможно, тот сам и надоумил его. И еще кое-что мне приходит в голову. Он здесь, грабя, истязая людей, постоянно, неотступно подчеркивал; что делает это по вашему приказу. Подвал с этими крюками, два мешка с кнутами из Германии — все это, чтобы разжечь гнев против вас. И потом эта дьявольская затея с молодой женой и правом первой ночи — разве что-нибудь другое могло лучше обрисовать вас в глазах шведских властей как изверга, которому имение и крепостных ни за что оставлять нельзя?
Курт бессильно кивнул головой.
— Теперь я сам начинаю понимать, каким невеждой и глупцом он считал меня. А разве это не так? Голова полна великих замыслов, и в то же время я туп и слеп, не вижу того, что происходит вокруг. По рукам и ногам этот мерзавец меня связал. Что же делать? Может, все же послушаться вашего совета и велеть разыскать его?
— Сейчас это уже не имеет никакого значения. Поймите, доказать вы все равно ничего не сможете. Он заинтересован не в том, чтобы документы нашлись, а в том, чтобы они пропали.
— Так вы думаете…
— Я не думаю, я убежден в этом. Документы исчезли, и вы их никогда больше не увидите. Попытайтесь как-нибудь иначе доказать свои права.
— Как-нибудь иначе… Вы отличный советчик. Чтобы я клялся перед ними, да? Чтобы они велели мне босиком пройтись по раскаленным углям и тем самым доказать свою правоту?
Крашевский заговорил неуверенно, точно нащупывая правильный путь.
— Нет, но вы бы могли попробовать… Съездить в Ригу, обрести заступников среди власть имущих, порыться в рыцарских архивах — если только их не запрятали те, кому это на руку… В конце концов возможно с помощью свидетелей…
Курт снова судорожно рассмеялся.
— Не обманывайтесь и не обманывайте меня! Милая святая простота не поможет. Разве у Шульца не было свидетелей больше, чем нужно? И клянчить у шведов я не пойду, я их ненавижу, этих грабителей и насильников!
Крашевский печально покачал головой.
— Тогда вам только и остается ехать назад в Виттенберг. Это мой последний совет, иного я не знаю.
— Сейчас — нет! Сейчас — ни за что! Я этим собакам свой Танненгоф так не отдам.
— Ах, господин фон Брюммер! Разве только те и живут, у кого имения!
— В углу шведской богадельни — да! Это вы называете жизнью? А сами вы верите своим словам?
— Свет так бесконечно велик и за пределами этой злополучной Лифляндии.
— Да, конечно, для беглецов из своего отечества, для дезертиров и трусов! Для отребья, что забыло о заветах своего рода, о чести и обязанности рыцаря пред славным прошлым своего сословия и его героями. Я не хочу. Чтобы их тени приходили по ночам плевать мне в лицо, Мы отвоюем свои имения! Мечом мы начертаем свои новые права!
— Правильно: все права начертаны мечом, но только и голов при этом немало скатилось. Так или иначе я вижу, что для вас иного пути нет. Если вам удастся помочь не только себе, но и тем беднякам, то да благословит вас бог. Но раньше отпустите этих людей, они всю ночь ждали.
