— Без приключений, товарищ Антон! — доложил Янка.
Емельян удивленно взглянул на Янку и на Виктора Лукича и улыбнулся: так вот он, товарищ Антон!
— Да, дорогой брат-уралец, конспирация, — сказал Петреня. — В нашем деле иначе нельзя. И тебя тоже придется перекрестить.
— Седайте снедать з нами, — пригласил дед Сымон Виктора Лукича. — Отведайте марылиных блинов.
— Кали ласка, — сказала Марыля и налила гостю стакан молока.
За столом Виктор Лукич расспрашивал Емельяна про партизанскую жизнь, интересовался делами в отряде, хвалил минеров-подрывников.
— О ваших делах, брат-уралец, мы наслышаны. С элеватором здорово у вас получилось. А с извергом-полицаем! Все местечко радовалось его исчезновению. Мы сочинили листовку, в которой рассказали о партизанском возмездии предателю, и от руки написали экземпляров сто пятьдесят, потом развесили их по райцентру. После этого полицаи поубавили свою прыть, а трое сбежали со службы и скрылись. От перепугу, конечно... Все это очень хорошо. А из дома никаких вестей? — спросил Усольцева Виктор Лукич. — Как там наш Урал? Кует, наверно, оружие.
— Ничего не знаю, — вздохнул Емельян, — от этого и страдаю. Зима, конечно, суровая. Дров сколь надо, чтоб детишек согреть. Достается моей Степаниде.
Вот так и текла беседа, пока еще очень далекая от того разговора, который хотелось Емельяну скорее услышать, но как только трапеза была завершена и в избе остались Петреня и Усольцев, Виктор Лукич приступил к изложению особого задания.
— Вы помните наш прощальный разговор? — спросил он.
— Не забыл, обещали, кажется, позвать, когда оборудуете типографию.
— Молодец! Хорошая память. Так вот, все готово.
— Уже? Так скоро?
— А нам показалось, что долго и медленно мы ее собирали.
— Это ж типография!
— Короче говоря, кое-что мы добыли, установили. Пора к делу приступать. Нужна ваша помощь.
— Я ж только печатник. Наборщики есть?
— Одного нашел. Скоро и второй появится.
— А мне подмена будет? — спросил Усольцев.
— Этого вопроса я ждал. Подобрали девицу, которая и будет вашей ученицей. Не боги же горшки обжигают. Научите. Верно?
— Почему о подмене беспокоюсь? Немцев надо бить. Поезда крушить. Это теперь мое главное дело.
— Понимаю. Но народ ждет правды о Красной Армии. О Москве... А мы от руки пишем листовки. Наладим печатание в типографии, подготовите себе смену — и доставим вас в целости снова в отряд... Жить будете вот в этом доме. На довольствии состоять у деда Сымона и Марыли.
Секретарь райкома проинформировал Усольцева, что Гать — деревня сравнительно безопасная, немцы здесь не бывали, все распоряжения оккупационных властей доводятся до сельчан через полицая Петруся Шаплыко, который два раза в неделю является в местечко в ортскомендатуру на инструктаж.
— Петруся опасаться не надо, — доверительно сообщил Петреня, — он наш человек. Но об этом мало кто знает. Сохраняйте тайну. Он будет незримо прикрывать типографию и вас. Однако и вы будьте начеку. Для типографии мы добыли пулемет и несколько гранат.
Чтобы попасть в типографию, надо сначала войти в старую обветшалую ригу, построенную давным-давно на лесной вырубке, а там граблями разгрести жухлую солому, под которой лежали доски, закрывавшие спуск в подземелье, где и находилась печатная машина и несколько реалов с кассами для шрифтов.
— Конспирация — высший класс! — произнес Усольцев, когда проделал весь маршрут до своего рабочего места.
В подземелье его встретил наборщик, назвавшийся Поликарпом Петровичем, человек уже в годах, роста чуть повыше реала, с худым желтоватым лицом. «С большим, видать, стажем наборщик», — подумал Усольцев и тоже отрекомендовался.
— В типографиях каких газет изволили трудиться? — тонким голоском спросил Поликарп Петрович.
Усольцев назвал свою одну-единственную типографию и, в свою очередь, задал тот же вопрос наборщику.
— О, молодой человек, — сказал, будто пропел, Поликарп Петрович, — мне довелось трудиться в самых первоклассных типографиях. Вот этими руками, — он протянул впереди себя, будто собрался дирижировать хором, свои тонкие руки с длинными пальцами, — я набирал стихи Янки Купалы, Якуба Коласа, Михася Чарота, Павлюка Труса... Вы когда-нибудь читали их стихотворения? Это же блаженство! А стихи Тетки? Вы удивлены? Нет, это не то, что «Здрасте, я ваша тетя!». Это псевдоним известной белорусской поэтессы Элоизы Пашкевич. Талантливейшая поэзия!
«Ну и говорун!» — подумал Емельян. А Поликарп Петрович упивался воспоминаниями. Трудно сказать, когда бы он закончил их, но в типографском подземелье появился третий человек, и Поликарп Петрович сразу оборвал свой рассказ. Пришел мужчина лет тридцати, подтянутый, высокий, со шрамом на левой щеке, поздоровался за руку с Поликарпом Петровичем, с которым был хорошо знаком, ибо поинтересовался его самочувствием, а протянув руку Емельяну, сказал:
— Слышал о вас. Товарищ Антон кое-что рассказал.
— А это Дмитрий Костюкевич, или Змитрок, как мы его зовем, — поспешил сообщить Поликарп Петрович, — корреспондент нашей районки. И заметьте, боевой товарищ. Схватился с немецким офицером и победил. В память — шрам на щеке.
— Все сказано, я молчу, — улыбнулся Змитрок. — Теперь, когда мы все перезнакомились, перехожу к делу. В этом гроте нас пока трое. Есть уже первое задание. Это листовка. Вот она, уже написана и отредактирована. О победе наших войск под Москвой. Остается нам набрать ее и отпечатать. Вручаю ее оригинал в ваши руки, уважаемый Поликарп Петрович!
Поликарп Петрович надел очки и, взглянув на оригинал, пропел:
— Давненько не набирал рукописный текст.
— Петрович, есть идея! — воскликнул Змитрок. — Сделать налет на ортскомендатуру и захватить не герр коменданта, а какой-нибудь «Ундервуд», а?
— «Ундервуд», между прочим, с латинским шрифтом, — отпарировал Поликарп Петрович.
— Пустяк! Мы ее по-белорусски научим!
— Вы сначала научитесь писать разборчиво, а то сплошная китайская грамота.
— И все-таки, Петрович, «Ундервуд» я вам добуду.
— Змитрок, смеясь, подошел к Усольцеву и спросил: — Ну как этот музейный экспонат?
— Удивляюсь, — сказал Емельян и продолжал внимательно разглядывать старенькую «американку», ее огромное колесо с деревянной ручкой, которое надо кому-то крутить, чтобы привести в движение.
— Чему удивляетесь? — допытывался Костюкевич.
— Уже не удивляюсь. Декель на месте, валики в целости. Бачок полон краски — будет печатать!
— Вот это разговор! Слышите, Петрович, будет печатать! А вы хаяли.
Петрович ничего не ответил. Он уже ушел в дело и, выкладывая в верстатку буковку к буковке, рождал строки будущей листовки. Емельян же возился у «американки», нарезал бумагу, подгоняя ее под нужный формат, а Костюкевич, примостившись на скамейке, писал что-то в блокнот. Все были заняты, оттого и примолкли.
К вечеру, когда завершилась последняя корректура листовки и пришла пора заправить форму набора в печатную машину, в подземелье появился Янка Гук с миловидной, очень молоденькой, лет семнадцати, девушкой, о которой Усольцев был уже наслышан от Костюкевича, ибо именно ее, Яну Зубрицкую, он должен был научить печатному делу. Яна — самая младшая в семье поляка Юзика Зубрицкого, женой которого была немка Эмма Генриховна. У Яны был еще брат Эрих, приятель и соученик Костюкевича, и двадцатилетняя сестра Мальвина.
Жила эта добропорядочная семья в местечке давным-давно. Юзик здесь родился, а Эмму он привез откуда-то из южных краев, то ли из Мелитополя, то ли из Симферополя. Их дети родились, учились и выросли здесь, в местечке. Были пионерами, стали комсомольцами, словом, жили той жизнью, которая была присуща всем юношам и девушкам этого небольшого, в меру шумного райцентра. Никого никогда не интересовала их национальность, но вот когда немцы пришли, людей стали сортировать, и, конечно, для оккупантов имело первостепенное значение, кто какой крови. Эмма Генриховна, оберегая своих детей, пошла в ортскомендатуру и сообщила, что она немка. Сам же Юзик тяжелобольной, прикован к постели, и поэтому главой семьи фактически была Эмма. После некоторых формальностей ей и детям — Эриху, Мальвине и Яне выдали аусвайсы — свидетельства о том, что они фольксдойч, а это давало право на ряд льгот, главной из которых было свободное передвижение. Такой документ был своего рода допуском на любую работу. Это обстоятельство и учло партийное подполье района и посоветовало всем Зубрицким занять нужные должностные места. Эрих, товарищ Костюкевича, устроился в бюро по найму рабочей силы, в ту самую организацию, которая занималась отправкой белорусских девушек и парней в немецкую неволю, Мальвина стала официанткой в офицерском казино, а Яна иногда ей помогала убирать посуду. Все они имели ночные пропуска...
