— Катюша! Ты хочешь их тоже?.. Катя вздрогнула.
— Что — тоже?
Маруся кивнула на голландку.
Катя поняла ее и отшатнулась от шкафа, а в мыслях мелькнуло: «А может, и вправду сжечь? Другие жгут…»
— Нет, пусть уж что будет, то будет, Маруся, а своими руками бросить их в огонь — нет… не могу… Нет у меня таких сил… — проговорила она.
На средней полке одна из книг немного выдавалась из ряда. Маруся вынула ее: «Как закалялась сталь».
— Читала, конечно? — спросила Катя.
— Да.
— А я почти всю наизусть знаю… Павка… Вот был… настоящий человек!
Катя взяла из рук подруги книгу, перелистала.
— Люблю очень вот это место. Послушай, Маня: «Самое дорогое у человека — это жизнь… Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…»
Прислонившись спиной к стене, она закрыла глаза, прижала книгу к груди. Из-под плотно прикрытых век выползли две слезы и повисли на ресницах.
— Хорошо, — проговорила она почти без голоса. — Очень хорошо! Вот именно так, Маня, как сказал Островский, только так…
Голубизна ее глаз начала сгущаться; и когда они сделались такими же синими, как и минуту назад, она сказала тихо, точно самой себе:
— Никогда еще она не была такой. Маруся обняла ее.
— Кто, Катюша?
— Борьба эта, о которой говорит Островский, за освобождение человечества.
Гулко ухали орудия. В раскрытое, окно влетел ветер, резко запахло пороховым дымом. Катя поставила книгу на полку.
— Пусть что будет, а я… не могу… Пойдем скорее отсюда!
Маруся подняла с пола тяжелый желтый чемодан.
При появлении девушек в дверях на пьяном лице Аришки, которая все еще стояла неподалеку от крыльца, расплылась улыбка.
Ответив на приветствие стариков, Катя первой сбежала со ступенек.
— Комиссар в юбочке! — Покачиваясь, Аришка заступила ей дорогу и низко поклонилась. — Удираешь? Счастливый путь-дороженька!
Девушки молча обошли ее.
По улице группами и в одиночку двигались раненые бойцы. Из домов выбегали люди с узелками, чемоданами и корзинами. Они останавливались, прислушивались к грохоту пушек, понимающе переглядывались и бежали все в одну сторону.
— Страшно, Катя, — сказала Маруся, зябко поежившись. — Все эти дни мы с тобой душа в душу жили, а теперь, в такое время, врозь будем. Может быть, можно вместе?
— В деревнях у нас должны остаться свои, надежные люди. Бюро утвердило тебя, Маруся.
Маруся наклонила голову.
— Так нужно, Манечка. А потом мы ведь будем встречаться, может быть, часто. В воскресенье жди меня на Глашкиной поляне, как условились. — Катя остановилась, сжала ее руку. — Об одном прошу: береги себя. Когда будут у вас на хуторе немцы, ты прячься, не показывайся. И вообще старайся быть незаметной, не привлекай к себе внимания. Всякие люди есть. Видела Аришку? Радуется, подлюга.
— Я понимаю, — тихо проговорила Маруся. — За тебя буду все время бояться: где ты, что с тобой?
За спиной у них нарастал шум, Маруся оглянулась через плечо.
Заполнив во всю ширь поселковую улицу, рысью, прямо на них мчалась конница. Освещенные скупым октябрьским солнцем, тоскливо светились каски. Головы бойцов были наклонены, лица сумрачны.
Красная Армия отходила на восток.
— Пока, Манечка, — сказала Катя.
Она поцеловала подругу, взяла из ее руки чемодан и, перебежав дорогу, скрылась в переулке.
* * *
К вечеру фронт стал не только слышимым, но и видимым: бои шли всего в двух километрах от города. Ветер дул с запада, и по улицам стлался мутный пороховой дым.
Подбежав к крыльцу Дома Советов, Федя перевел дух. Под окнами райкома партии артиллеристы суетились возле орудий, нацеленных в сторону вокзала. Лейтенант в шинели, выпачканной грязью и какой-то краской, приложив к уху трубку, командовал:
— Прицел восемнадцать минус четыре… — Отнял трубку. — По наступающему зверью… — И взмахнул рукой: — Огонь!
Оба орудия ахнули так, что задрожала земля, и словно в ответ им в вышине послышался свистящий визг, затем грохот взрыва. На Колхозной улице взметнулся к небу черный столб дыма, взвились, затрепетали розоватые языки пламени.
Взрыв был так силен, что прошел по земле до крыльца, и Федя почувствовал толчок в подошвах и ноющую дрожь, хлынувшую от коленок к спине.
— Да-а, погодка сегодня, — проговорил он озабоченно.
На лестнице было темно. Сверху слышался нарастающий шум голосов и топот ног, вероятно собрание актива уже закончилось. Федя шагнул навстречу сбегавшим по ступенькам девушкам.
— Зимин и Катя там?
— Кто спрашивает? — окликнул его с лестничной площадки мужской голос.
— Это я, Голубев.
Яркий свет ослепил ему глаза.
— А Катя все беспокоилась, что ты не успеешь. — Саша опустил карманный фонарик и коротко рассказал, о чем говорилось на собрании актива.
Узнав от него, что Катя ушла к Зимину, Федя побежал наверх, но в райкоме Кати не оказалось. У двери редакции стояла тетя Нюша, прислушиваясь, к чему-то и тяжело вздыхая.
— Чайку не видели? — спросил ее Федя.
— Здесь.
Дверь редакции приоткрылась, и Федя лицом к лицу столкнулся с Катей, На ее гимнастерке перехлестнулись ремни портупеи, сбоку висела кобура.
— Вернулся, — обрадовалась она. — Ну как?
— Задание выполнено, тракторы все до одного выведены из строя.
— Хорошо. О постановлении актива знаешь?
— Саша сказал.
— Дочка, а что же со мной-то не прощаешься? — тихо укорила тети Нюша.
Катя обняла ее, а глаза опять вскинула на Федю.
— Ты прямо в лес?
— Да. Вместе с тобой.
— Хорошо. Только я сначала в Ожерелки забегу. Ой! — вскрикнула она и, оглушенная, сдавила ладонями уши. Немецкий снаряд разорвался перед самым — крыльцом, стены трещали, на лестничную площадку со звоном сыпались оконные стекла.
— Немцы! У самого города… Немцы! — влетел с улицы женский крик.
Тетя Нюша, схватив Катю за руки, заплакала.
— Как же ты теперь, доченька… немцы!..
— Ничего. Когда наши будут оставлять город, электростанция дает сигнал — продолжительную сирену. Пока еще не опасно.
Она погладила голову прильнувшей к ней старой женщины. Сегодня все, с чем приходилось расставаться, было по-особенному дорого сердцу.
— Поживем еще вместе, тетя Нюша, поработаем. Ведь мы не умирать уходим.
Гул от первого взрыва еще не успел рассеяться, а стекла вновь зазвенели, — и через развитое окно пахнуло плотным горьковатым запахом дыма.
— Надо итти, — поторопил Федя.
Катя крепко прижала к себе тетю Нюшу и поцеловала ее. Приоткрыв дверь в редакцию, крикнула:
— Не задерживайся, Коля! — и повернулась к Феде. — Пошли.
— А чего это Брагин засиделся? — спросил он, следом за ней спускаясь по лестнице.
— Шрифт подбирает. Будем выпускать листовки для населения.
Взявшись за дверную ручку, она обернулась.
— Знаешь, Федюша, у меня комсомолок только тридцать пять… Ты бывал когда-нибудь в вырубленном лесу?
— Приходилось…
— Вот и у меня то же. Когда вошла в зал, смотрю, — ну, как лес вырубленный. Девушки сбились в кучку, а пустые стулья — точно пеньки.
Она резко распахнула дверь.
Город был весь в дыму. Багровыми и рыжими жгутами рвался с крыш к небу жаркий огонь. В сквере у орудий продолжали суетиться артиллеристы. Метрах в двух от них зияла черная яма, и на краю ее лежали окровавленные трупы двух красноармейцев — сюда упал снаряд…
— Огонь! — откуда-то из-за облака дыма хрипло прозвучал голос лейтенанта. Орудия выстрелили, и тут же пронзительно и высоко взвыла сирена: Красная Армия оставляла город.
Как окаменевшая, смотрела Катя на костры пожарищ, и на глазах ее стояли слезы.
— Скорее, Катюша, — забеспокоился Федя.
— Там же Зимин, Коля.
Она указала на темные окна и ласково сжала его локоть.
— Я очень рада, Феденька, что ты вернулся. В такое время нужно нам вместе… Может быть, не так тяжело будет…
Сирена смолкла, и одновременно, словно придавленный тишиной, оборвался и орудийный грохот. Сквозь треск горящей крыши соседнего дома издали донеслись слова какой-то команды.
На крыльцо выбежала тетя Нюша, бледная, испуганная, и растерянно уставилась на артиллеристов, ломавших палисадник, чтобы вывезти орудия из сквера.
Катя перехватила из ее рук дверь.
— Чего же они? — прошептала она, напряженно всматриваясь в темноту лестницы.
В конце улицы показалось длинное жерло орудия, второе, третье… Проехав мимо Дома Советов, орудия остановились и медленно стали поворачивать свои жерла в ту сторону, откуда только что прибыли.
Катя уловила загремевшие на лестнице торопливые шаги, и у нее с облегчением вырвалось:
