— Как тихо здесь, я такой тишины еще никогда не слыхала, — сказала Карин.
— Тишина здесь явление редкое: неподалеку отсюда стрельбище, где часто проводят стрельбы.
— Стрельбы?
— Да, на стрельбище.
Карин попыталась представить себе лицо Эрхарда, когда он стреляет, но не смогла.
Перевернувшись на живот и подперев голову руками, Карин посмотрела на Эрхарда.
— Ты что? — спросил он.
— Хочу представить тебя во время стрельб.
— Зачем?
— Интересно просто.
— Ничего интересного в этом нет. На мне полевая форма, на голове — каска…
— А о чем ты тогда думаешь?
Эрхард ответил не сразу.
— Когда я лежу на огневом рубеже, я думаю только о том, чтобы поразить цель. А может, даже и не думаю, а просто целюсь и стреляю. Знаешь, где-то на земном шаре сейчас стреляют, убивают мирных жителей, ни в чем не повинных людей, не щадят ни женщин, ни детей, ни стариков. Понимаешь? А кое-кто вынашивает бредовые военные планы и в отношении нас, собирается сбросить атомные бомбы на Дрезден и Лейпциг. А на границе с нами они нередко стреляют в наших людей. И мы должны уметь постоять за себя. Правда, когда я лежу на огневом рубеже, мне уже некогда думать об этом, я просто целюсь и стреляю. Я не сомневаюсь, как Герольд Шварц.
— Этот Шварц кажется умным.
— Ум — это еще не все. Шварц интеллигент… но ему не хватает убежденности…
Эрхард говорил тихо и убежденно.
* * *
Воскресным утром в поселке обычно вставали поздно. Офицеры перед обедом шли в казарму, играли там с солдатами — кто в шахматы, кто в волейбол или скат.
Однако в это воскресенье лишь очень немногие офицеры, надев выходную форму или гражданский костюм, решили навестить своих солдат.
Капитан Келлер собрал офицеров первого дивизиона в расположении подразделения, чтобы поговорить с ними, особенно с теми, кто искал какие-то оправдания, чтобы только снять с себя ответственность за плохие оценки, полученные во время проверки. Келлер хотел по-отечески поругать таких командиров, объяснить всем истинные причины недостатков и указать пути их устранения.
В это воскресенье Харкус не собирался ехать в полк, ему хотелось сходить в гости к Вилли Валенштоку, а затем поехать немного поохотиться. Около девяти часов утра он вышел из общежития для холостяков через запасный выход, чтобы не привлекать к себе внимания. За плечами у него болтался рюкзак и старенькая двустволка.
Он спустился в лощину, расположенную метрах в тридцати от общежития, и пошел низом. Ветки деревьев цеплялись за рюкзак, били его по лицу.
Харкус специально выбрал этот путь, чтобы ни с кем не встречаться. И только дежурному по полку Харкус сказал, что до двух часов будет находиться у Валенштока, а потом немного поохотится в районе Уленбрюка. По собственному опыту Харкус знал, что среди охотников есть люди, которые обычно потихоньку увязываются за тем охотником, которому, как им кажется, всегда сильно везет, так как он якобы знает потайные, только ему одному известные места. Такие «спутники» не раз увязывались и за Харкусом, не раз спугивали у него дичь, а однажды под вечер, когда уже начало темнеть, он случайно чуть не подстрелил одного такого охотника, когда тот шел ему наперерез. С тех пор майор предпочитал ходить на охоту один и так, чтобы никто этого не знал.
Минут через пять он вышел на просеку и пошел по ней в юго-восточном направлении. Небо было чистое, светло-голубое. Видимость была превосходной, день тихий и безветренный.
Незаметно выйти из общежития Харкусу удалось, однако даже здесь, на природе, он не мог отделаться от мыслей о полке. Более того, после проведенной тревоги в штабе полка, которую он объявил в ночь на пятницу, беспокойство это не только не уменьшилось, но даже значительно возросло. Его беспокоило то, что его мысли как-то медленно доходили до исполнителей. Почему это так, Харкус еще не знал. Он надеялся, что ему все станет ясно, если он еще раз шаг за шагом проследит за собственными действиями в полку.
Дойдя почти до самого шоссе, он оглянулся. Просека вела до самого забора казармы, за которым находилось здание первого артдивизиона, работавшего сегодня, как в будний день. Харкус подумал, не лучше ли ему вернуться в полк, чтобы побыть среди солдат и офицеров.
Он присел на пенек и, положив ружье на колени, продолжал смотреть в сторону казармы, из-за стены которой вдруг послышался рев моторов и лязг гусениц. Пельцер, видно, решил, что лучше подчиниться его приказу. С Гауптом майору так и не удалось поговорить. Треллера он не видел с четверга, а Курт, не желая поддерживать его, просто занял, как и другие, выжидательную позицию. Интересно, чего они ждут? Может, того, что все решится само собой? Даже вчера на собрании офицеров Харкус ощутил этакий душок выжидания. Он чувствовал, что между ним и офицерами стоит невидимая стена, и пока еще не знал, как ее можно преодолеть. Лишь на немногих лицах он заметил внимание и одобрение. Это были Каргер, Калочек, Цедлер. Как мало! Но для начала и это неплохо. Жаль, что число их почему-то не увеличивалось.
Объявление тревоги в штабе отчетливо показало настроение офицеров. Многие почти открыто ругались, так как тревога, видите ли, нарушила их собственные планы. Однако не будь этой тревоги, никто и не знал бы, что штаб полка начал свою работу с опозданием на десять минут. Кое-кто из офицеров, узнав об этом, только махнул рукой, а другие даже посмеялись, говоря: «Подумаешь, всего каких-то десять минут!»
А ведь в современных условиях десять минут могут решить исход войны!
Последним по тревоге в штаб пришел капитан Хауфер. Все офицеры уже выстроились перед зданием штаба, и Харкус ставил им задачи. И тут, спокойно, как ни в чем не бывало, в выходной форме, с тощим портфелем в руке, появился Хауфер.
— На занятиях вы произносите высокие слова, а по тревоге приходите последним, — сказал ему Харкус. — На четверть часа позже других. Впечатляющие достижения!
Хауфер попытался оправдываться, но Харкус не дал ему говорить. Выяснилось, что посыльный известил капитана о тревоге через пять минут после ее объявления, а тридцать минут ушли у Хауфера на сборы.
Командир полка тут же перед строем офицеров объявил капитану выговор. После того как он распустил строй, никто ничего не сказал, хотя по выражению лиц многих Харкус видел, что они сочувствуют Хауферу.
Прошло несколько дней, а Харкус не приблизился к цели. Вместо единодушия в штабе царил разброд. Вместо повышенной активности в полку — выжидание. Неужели прав был Вебер, когда сказал майору: «Если ты и дальше так будешь себя вести, то не только не сплотишь личный состав, а еще больше разрознишь его…»
Кругом было тихо, только дятел стучал клювом по дереву где-то совсем близко.
Харкус знал один рецепт, который было бы полезно применить против тех, кто занял позицию выжидания, но он не мог прибегнуть к нему: поднять по тревоге весь полк имел право только генерал или полковник Венцель. А как было бы хорошо поднять полк по тревоге и при сохранении полной секретности перебросить в район учений, ну, например, куда-нибудь к югу, в Тюрингию. А затем заставить действовать в условиях, приближенных к боевым, когда каждая минута и даже секунда играет очень важную роль. В той обстановке уже никто не станет тянуть время и выжидать. В такой обстановке полк быстро обретет свою боевую форму. Но Харкус, как командир полка, не имел права на такую проверку части, хотя ему этого очень хотелось. Он понимал, что ни полковник Венцель, ни генерал Крюгер не согласятся с его предложением.
Но достаточно ли будет этого? Харкус поднялся с пенька, все еще не уверенный в том, что ему сделать: вернуться в полк или посвятить день отдыху. А может, все же вернуться в полк и еще раз поговорить со своими заместителями, может, в воскресный день они будут более сговорчивыми, чем в обычный, рабочий? А о чем, собственно, говорить? Вообще-то у него имеются лишь два варианта: первый — он стоит на своем и принуждает к беспрекословному выполнению всех его приказов и распоряжений; второй — он говорит при всех: «Отставить все приказы и распоряжения, которые я отдал до этого. Так дальше не пойдет! Вы были правы!» Однако времени прошло так мало, что сейчас еще невозможно понять, кто прав, а кто — нет. Нужно еще много работать. Признать свое поражение он всегда успеет. А завтра он поднимет по тревоге шестую батарею и посмотрит, как обстоят дела у них.
Майор надел на плечи рюкзак и двинулся дальше. Вскоре он перешел шоссе и оказался на опушке леса, где стояли бараки. Первые бараки были построены на этом месте тринадцать лет назад. Сейчас мало что напоминало здесь о том времени. И не осталось никаких письменных документов, не было ни памятника, ни мемориальной доски, на которой можно бы прочитать: «В 1952 году молодежь в течение двух месяцев при любой погоде строила здесь село».
