— Ах, эта… Я как-то слышал ее от горцев на экскурсии в Татры. Только мое пение…
— Нет, нет, спой. Только так, потихоньку, я хочу вспомнить.
Он стал тихонько напевать, глядя во тьму, и вспоминал ту ночь в Хохоловской долине. Они жгли костер ночью, шумел горный поток, позвякивали овечьи колокольчики в ограде. Светила луна, серебря росную траву. Такая странная, удивительно тихая, черная и серебряная ночь! Черные тени на серебряной траве и высоченные ели с обвисшими лапами гигантских ветвей.
Марцысь забыл о Ядвиге, забыл, где находится. Ему казалось, что это и есть Хохоловская долина… Сколько же это лет назад?.. Он был тогда еще совсем маленький, но отчетливо помнит не только песенку, но каждую деталь той прогулки: большие черные камни над Сивой Водой, черный массив Воловца и черные тени на серебряной траве…
Ведут Яся, тянут… что с ним делать станут?
На площадь выводят, под петлю подводят.
— Не жаль тебе, Ясю, ни отца, ни мамы?
— Жаль, мне не удастся с любой попрощаться.
— Яничек, сыночек, ты нас огорчаешь!
Скоро ли вернуться к нам ты обещаешь?
— Как взойдут тюльпаны на столе у вас,
К вам я возвращуся в тот же самый час!
— Где ж о том слыхали, где ж это видали,
Чтоб вот так тюльпаны в хате вырастали?!
Отчего наворачиваются слезы на глаза? О ком говорит песня? О тех, кто пошел, о тех, кто пойдет воевать? О Стефеке, о Петре, о Марцысе? И неужели вечно придется с чем-то расставаться, кого-то терять? Но на этот раз пусть будет так. В эту армию пойдут все — и Шувара, и Сковронский, и Хобот, все…
— Как взойдут тюльпаны на столе у вас,
К вам я возвращуся в тот же самый час!
— Какая теплая ночь, — сказала вышедшая за ними госпожа Роек. — Мне тоже что-то спать не хочется. Что это ты тут пел?
— Да так, одна горская песенка…
— Голосов вам бог не дал, тут уж ничего не сделаешь. Но слух у них есть, это от отца… — начала было госпожа Роек и вдруг умолкла, будто прислушиваясь к далекой музыке цикад, как золотые искорки рассыпанной в траве. И неожиданно закончила: — Ну, только что касается Владека, то и речи быть не может! Найдется ему работа и не в армии.
Марцысь даже вздрогнул от неожиданности.
— Что вы, мама? О чем это вы?
— Да о чем же еще? Видно, уж доля моя такая… Слава богу, что я тебя хоть от этого Андерса уберегла. Сам видишь, что я была права. Вот теперь будет настоящая армия, теперь другое дело.
Он вдруг наклонился и поцеловал матери руку.
— Что это ты? — удивилась она.
— Ничего… Спасибо, мама.
Они стояли в темноте под искрящимся золотым небом. Звенели, играли, заливались цикады. И в такт их скрипичным звукам Ядвиге упорно вспоминались строчки:
— Как взойдут тюльпаны на столе у вас,
К вам я возвращуся в тот же самый час!
То не была ни грусть, ни печаль, хотя глаза были мокры от слез. Почему они все трое подумали об одном? Об этом невозможно было не думать. «А ведь, пожалуй, и я могла бы пойти в эту армию, — мечтала Ядвига. — И если мне суждено еще встретить Стефека, то, конечно, там… Только будут ли принимать в армию женщин? И Олесь… Как тогда быть с Олесем?»
— Ну, политика политикой, а спать все равно пора, — решительно заявила вдруг Роек. — Работы завтра по горло. Надо напоследок показать, что не даром хлеб ели.
— Почему — напоследок?
— Дитя мое, не будем же мы здесь сидеть, когда начнется работа. Придется уж этих поросят кому-нибудь другому мыть. Нам надо приниматься за другие дела. Людей-то ведь мало.
— Ого, еще вам мало, — вмешался Марцысь.
— Ну, дорогой мой, есть люди и люди! Видел, что в городке творится? Ты-то, конечно, помчишься в армию, но ведь и на нашу армию тоже кому-то придется работать. Еще как пригодимся!
— Вижу, мама, вам опять уже хочется путешествовать…
— Путешествовать не путешествовать, но и вправду я уж что-то засиделась на месте, вроде как у себя в Груйце… А вчера у меня целый день левая рука чесалась — это к дороге.
— Раньше вы говорили, что это значит — с кем-то здороваться придется.
— Ничего ты не понимаешь. Здороваться — это если правая рука чешется. А левая — к дороге. Не подумай только, Ядвиня, что я верю во всякие глупости. Так, по привычке говорится… Как эти сверчки звенят!
— Не сверчки, а цикады.
— Ты бы лучше не поправлял мать на каждом шагу. Сто раз уже слышала, что цикады. Ну и пусть будут цикады, а по-нашему — сверчки.
По небу скатилась звезда, оставив за собой огненную полосу, долго сиявшую в небе, зачеркивая золотистые звездные лучи.
— Ты только не бойся. Голову выше и берись за них хорошенько. Да смелей! Знаем мы, что это за банда!
— Сумею ли я? — вздыхала Ядвига.
— Что за глупый вопрос! Должна суметь, вот и все… Впрочем, с тобой ведь будет Кузнецова из гороно, вдвоем справитесь. Да, наконец, в чем дело? Должна сделать — и точка. И кого ты собственно боишься?
— Да я не боюсь, я только…
— Знаем мы таких! Ты с самого начала держи себя твердо и не давай втереть себе очки. Сразу — карты на стол! И все сама проверишь, книги, документы — ни одного слова не принимать на веру. И протокол составь, чтобы все было в порядке.
— Это-то я знаю…
— Ну, а что еще? Людей боишься? Так какие же это люди!
— Вы бы сами все лучше сделали, чем я.
— Ах, вот в чем дело! Ну нет, милая моя, не отвертишься. Я буду делать свое, а ты свое. Можно подумать, что ты такая уж овечка. Небось Жулавскую умела поедом есть, возьмись-ка теперь за этих.
Все это было верно. Но с первого же момента, как началась работа, Ядвига жила почти в непрестанном ужасе. Придется сталкиваться с чужими и неприятными людьми, ссориться с ними. Надо дать им почувствовать, что никакие увертки не помогут, что она представляет собой до некоторой степени власть — власть, которой наделили Ядвигу избравшие ее на этот пост люди. Она приняла пост — и точка. Надо работать. И все же всякий раз ее охватывал страх перед столкновением с враждебно настроенными людьми, перед тем, что придется с ними говорить, давать им распоряжения. Она завидовала уверенности госпожи Роек. Побывав на съезде Союза польских патриотов в Москве, та развила еще большую энергию и мало-помалу становилась главным лицом среди польского населения района. Шувара остался работать в Москве.
— И правильно! — говорила госпожа Роек. — Там он нужнее, здесь и я справлюсь. Что ты так смотришь, не веришь? — вдруг обратилась она к Ядвиге.
— Почему — не верю? Конечно, справитесь. Просто я завидую.
— Есть чему! Тому, что я людей не боюсь? А чего их бояться? Если порядочный человек — его бояться нечего. А если свинья, так тем более. Сколько раз я уже убеждалась, что если кто прохвост, так обязательно и трус. Прикрикнуть на него — сразу притихнет. Ведь мы в своем праве. Так чего бояться? Помни только — с самого начала построже!.. Представляю, что у них в этом детском доме делалось. Эх, жалко, Марцыся нет, а то он бы сходил с тобой, — вздохнула она. И вдруг вспомнила: — Но Владека я на фронт не пущу, вот чтоб мне кончины не дождаться — не пущу. Ну, окажи сама, какой в этом смысл? Сопляк, совсем еще дитя — и вдруг на фронт!
— Вы же сами говорили, что там есть и помоложе.
— Мало ли что я говорю! И сейчас вот говорю, а какой толк? Как я его не пущу? Станет он меня спрашивать! Нет, так уж мне, видно, на роду писано… Хорошо хоть, что оба вместе будут, Марцысь в случае чего за ним присмотрит… Хотя… Что ж этот Марцысь может? Оба они дети…
— Марцысь уже большой парень.
— Для тебя большой, а для меня нет. Ребенок для матери всегда ребенок. Пусть даже и поседеет. А тут еще… Ну, да что ж! Раз нужно так нужно. И знаешь, что я тебе скажу? Может, когда наведем здесь порядок, я и сама махну в эту дивизию…
— Ну, уж вы придумаете!
— А что? Думаешь, не пригожусь? Еще как бы пригодилась! Я тебе даже окажу, раз уж на то пошло, что я говорила об этом с Шуварой.
— А он что?
— Не советовал, — вздохнула Роек. — Сказал, что здесь некому будет работать, а работа на местах не менее важна, чем в дивизии. Что ж, разве я не понимаю, что ли? А только вот как на духу тебе признаюсь — так мне захотелось в армию, ты даже представить себе не можешь… Думаю себе — вот бы муж, покойник, удивился, если бы меня увидел… Ну, да не в этом дело. Приехала я сюда — вижу, работы и вправду уйма. Ну уж я им покажу! Только вот ты, дитя мое, в этом детском доме все как следует…
— Не беспокойтесь, все будет в порядке, — заверила ее Ядвига, чувствуя невыносимое стеснение в груди от страха.
Детский дом помещался на окраине, в тихом, спокойном переулочке. Входные двери были полуоткрыты. Маленькое существо, чистившее в сенях картошку, подняло на входящих голубые глаза, на которые свисали растрепанные светлые, давно не чесанные волосы.
