Увидел я и «обитель святого», как ее здесь называли, — гробницу с дырочкой в крышке и еще одной в днище. Согласно обычаю, человек любой веры наливал через верхнюю дырочку оливковое масло, которое, омыв кости, вытекало в нижнее отверстие и затем использовалось как панацея от всех болезней. Никто ничего не знал об этом святом, кроме того, что он — святой, хотя мне показалось, что гробница появилась значительно раньше рождения Христа. Определенно, то был самый промасленный святой в мире, и я собрал скляночку этого масла — вдруг пригодится. Потом смазал себе пятнышко сухой кожи, и, знаете, помогло.
Каменистая пустошь изобиловала перечной мятой, чабрецом, чахлой мелиссой, гаультерией, фигами, ярко расцвеченными жуками и замечательными угольно-черными сверчками, раскрывавшими в прыжке красные крылышки. Как чудесно сидеть там в сумерки, когда за спиной опускается солнце, и смотреть на дымки от жаровен, на золотой листок минарета, рубиново сверкающий в закатных лучах.
Так о чем это я? Забыл, что собирался рассказать. Кажется, я несколько отвлекся. Ах да, про Леонида! Покорнейше прошу извинить. Поймите, я восторгался городом и его прелестями уже потому, что это одно из весьма немногих виденных мною мест, которое утешительно расслабляет, как общественный писсуар. Горько видеть ныне этот покинутый, разрушенный и ограбленный рай, который населяют лишь призраки, ящерицы и отпечатки древней памяти.
Да, я полюбил этот город настолько, что на свои деньги выстроил ему насосную станцию, но жилище Леонида отнюдь не показалось мне привлекательным. В доме, который выглядел бы исключительно приятным, живи там кто другой, царил ужасающий, крайний беспорядок: все заросло пылью, повсюду разбросанные бумаги и хлипкие башни книг. Одному богу известно, как Леонид существовал, — я не нашел в доме никакой еды и ничего, что удостоилось бы звания постели. Я сильно пожалел, что не поселился в гостинице со слугами и охранниками, но тотчас уйти было бы неприлично, поскольку Леонид находился в жутком состоянии: темные круги под глазами, всклокоченные волосы, белое от потрясения лицо и трясущиеся руки. Он еле ходил и был не в себе от страха и ярости, хотя расстроившие его события произошли два дня назад.
Когда я вошел в дом, Леонид бросился мне на шею и расцеловал в обе щеки — весьма несвойственное ему поведение, поскольку обычно он был сдержан, как немец, но еще нехарактернее оказались его рыдания, вздрагивающие плечи и шумные всхлипы. Я несколько растерялся.
Леонид рассказал о пережитых унижениях. Самое мелкое — едва он покупал певчую птичку, чтобы держать в клетке за окном, как ее тотчас подменяли воробьем, а самое крупное — похищение и надругательство на глазах у внушительного числа горожан.
История запутанная, но, похоже, все произошло потому, что порядочная часть жителей, хоть и меньшинство, являлась последователями Алии — верили в двенадцать имамов и в то, что Мухаммед передал Али особое знание. Не просите меня растолковать, я христианин, вернее, таковым считаюсь и ничего в том не смыслю. Я лишь знаю, что последователей Алии до черта, они отличаются от других мусульман, и, если угодно, сами скребите в затылке и гадайте, истинные они мусульмане или нет. Многих в той истории звали Али, если вам интересно.
Как оказалось, эти сторонники Алии устраивали тайные попойки, называвшиеся «мухаббет»[55]. Среди горожан царила полная неразбериха: все эти смешанные браки, перемена веры и тому подобное, и многие, вовсе не приверженцы Алии или, может, чуть-чуть приверженцы, в этих пьянках участвовали. Пуританина Леонида возмущало, что многие христиане являлись на эти вечеринки, будто неверные, мне же показалось вполне резонным желание самых разных людей, собравшись вместе, забыться в выпивке и веселье. Я и сам предавался подобным утехам, когда был молодым и глупым, каким Леонид, к сожалению, никогда не был.
На этих мухаббетах всегда имелся виночерпий — он командовал, когда начать пьянку и когда добавить. Если кто-то ему перечил или покидал стол без его разрешения, нарушителя штрафовали бутылкой ракы и петушком; это наказание у них почему-то называлось «Гавриил».
Вечеринка, о которой идет речь, катилась своим чередом, уже было прилично выпито под пьяные песни и горестные плачи о смерти Али, когда нетрезвая беседа повернулась к вопросу, кто в городе последний и противнейший человек. С сожалением должен сообщить, хотя меня это нисколько не удивляет, что Леонида выбрали единогласно.
Далее за ним послали двух крепких парней, которые, несмотря на крики и сопротивление, проволокли его в ночном одеянии по улицам на глазах у жителей, которые выглядывали из дверей, но не пытались вмешаться. Леонида притащили в дом, где проходила пьянка, швырнули на пол и от души поиздевались, осыпая оскорблениями. Потом ему велели выпить ракы, он отказался, и тогда его поставили на колени, за волосы оттянули голову и влили водку в рот. Затем виночерпий велел ему плясать, Леонид не подчинился, но гуляки принялись топтать ему ноги, и ему пришлось подпрыгивать, дабы не переломали пальцы. Его попеременно заставляли пить и плясать, он уже едва держался на ногах, по его словам, а сердце так бухало, что смерть казалась неминуемой. Потом ему приставили к голове пистолет и заставили вслух прочесть список кошмарных оскорблений в свой адрес, затем кто-то притащил ослиное седло, которое водрузили на Леонида, и он снова плясал, пил и блевал, уже ничего не воспринимая, и тогда его вместе с седлом просто вышвырнули на улицу, где он чуть прополз и потерял сознание и где на рассвете его в луже испражнений обнаружил имам, который позвал двух христиан отнести несчастного домой. Вскоре объявился некий Али-снегонос, в умат пьяный, и без малейшего намека на раскаяние потребовал вернуть седло.
Естественно, меня ужаснул рассказ о таком насилии, но я все же попытался объяснить Леониду, что, вероятно, он сам этому способствовал своей нетерпимостью и высокомерием. Как вы понимаете, слова мои вызвали возражения, хоть я и намного старше, и мне со всей неизбежностью открылось, почему отец Леонида отрекся от собственного сына. Меня обозвали предателем, язычником и филистером, еще вульгарным материалистом, а также Турецкой Собакой, Османским Лакеем и Липовым Греком. Леонид запустил мне в голову чернильницей, но благословенно промазал, а потом несколько истерически потребовал моего ухода, что, признаюсь, я исполнил с большим облегчением, ибо уже наслушался оскорблений и получил законный предлог для проживания в гостинице, а не в сем ужасном домишке.
Больше я Леонида никогда не видел и не имел к тому желания, хотя весьма часто наезжал в город по торговым надобностям. Как и его отец, я решил, что он конченый человек, и старательно обходил его дом стороной, получая удовольствие от встреч с другими людьми. С гончаром Искандером мы почти подружились, несмотря на разницу в положении. Еще мне нравился имам, величавый и седобородый, разъезжавший в зеленом тюрбане на кокетливой белой кобыле, украшенной лентами и медными колокольчиками. Иногда я встречал ту красавицу, весело шедшую под руку с дурнушкой. Это мне тоже казалось аллегорией, но я так и не решил, для чего.
Интересно, что с ними со всеми сталось.
Когда Мустафа Кемаль добирается до Стамбула, война, можно сказать, проиграна. Провизию для османской армии вечно доставляют не туда, войска не в силах уразуметь, как обращаться с превосходным современным оружием, поставленным немцами. У неприятеля почти двукратное численное превосходство. Германский линкор перевозит Султана и его жен на азиатский берег Босфора. Македония потеряна, Салоники оккупированы сначала греческими, затем болгарскими войсками. Албанцы, внезапно оказавшись отрезанными от империи разными балканскими армиями, пользуются случаем, чтобы провозгласить независимость.
Стамбул хорошо защищен, и Адрианополь все еще противостоит осаде. Единственный имперский линкор, старичок «Хамидие»[56], несмотря на здоровенную пробоину в борту, проскальзывает мимо греческой флотилии в Дарданеллах и в одиночку донкихотствует, топя греческие грузовые суда и обстреливая греческие города. Команда и ее невероятный командир становятся национальными героями.
Правительство решает просить мира, Великий Визирь подумывает о сдаче врагу Адрианополя и Фракии, но недалекий и романтический красавец Энвер-паша убеждает комитет «Единения и Прогресса» не отдавать Адрианополь. Во главе патриотической толпы он входит в здание Совета Блистательной Порты[57]. Военный министр с сигаретой, томно свисающей в уголке рта, принимает Энвера, но охранник палит в незваных гостей, и тогда кто-то немедленно стреляет в министра, который падает наземь, восклицая:
— Эти собаки меня прикончили!
