— Эти собаки меня прикончили!
Великий Визирь без видимого огорчения сдает свой пост и лаконично осведомляется:
— Вам, вероятно, нужна Государственная печать?
Энвер-паша и его товарищи получают абсолютную власть, завершив тем самым обычную траекторию революционера: он начинает освободителем, а заканчивает таким же, если не хуже, тираном, как тот, кого смещал во имя либеральных идеалов.
Мустафа Кемаль потрясен и раздосадован, но переворот сейчас популярен. Энвер выдвигает дерзкий план спасения Адрианополя: окружение болгарской армии через Галлипольский полуостров, руководитель операции — Мустафа Кемаль. Вялое наступление захлебывается, командиры обвиняют друг друга и Мустафу Кемаля, который подает в отставку. Адрианополь повержен, чему весьма способствовал подход сербской армии, к тому же за городскими стенами полно греков с болгарами, которые подрывают оборону. Энвер вынужден принять условия, против которых и затевался переворот, после чего нового военного министра спешно убивают. Победившие под Адрианополем сербы и болгары берут в плен и переправляют на остров Сараичи 20 000 турок, где те умирают от голода и болезней.
Энвер формирует триумвират военной диктатуры и принимается вешать соперников. Весьма удачно для него балканские государства начинают собачиться из-за передела захваченных территорий, что неизбежно и предсказуемо, ибо ничего другого они никогда не делали. Болгария объявляет союзникам войну, накатывает новая волна беженцев, и у Энвера есть шанс воспользоваться драчкой. Его войска вновь берут восточную Фракию, и он триумфально въезжает в Адрианополь во главе кавалерийского полка, чем глубоко раздражает Мустафу Кемаля и других командиров, которые спланировали и провели атаку. Энвер красуется, он герой дня. Потом он наконец женится на племяннице Султана и переезжает во дворец на Босфоре. Меж тем Греция и Сербия радостно поделили отнятое у болгар. Последние подписывают договор с оттоманами об обмене населением, имея в виду лишь турок и болгар, но правительство Энвера под шумок изгоняет и 100 000 греков. Чуть позже оно найдет способ выслать еще 200 000 греков с Эгейского побережья. Все спокойно до убийства австрийского эрцгерцога в Сараево в июне 1914 года. Салоники остаются в руках греков и становятся Фессалониками. Мустафа Кемаль говорит собратьям-офицерам:
— Как вы могли оставить Салоники, наш прекрасный дом? Зачем вы здесь, если отдали его врагу?
Он никогда не изживет гнева и стыда, что город сдали грекам без единого выстрела.
Режим Энвера бесит Мустафу Кемаля и его друга Фетхи. Мустафа слишком резок и правдив, чтобы добиться успеха в нынешних обстоятельствах. Он пишет анонимные памфлеты против Энвера. Они с Фетхи хотят распустить наемных убийц, действующих под покровительством комитета «Единения и Прогресса», и в результате, видимо, сами становятся кандидатами на устранение. Вероятно, жизнь им спасает предложение, от которого оба не могут отказаться, — их отправляют служить в Софию. Мустафе Кемалю приходится оставить подругу Коринн — итальянку, вдову старого товарища. Были они любовниками или нет, известно только им, но в прелестном и занимательном салоне Коринн восхищение и любовь Мустафы к западной культуре определенно стали еще глубже. В Софии эта любовь неизбежно возрастает, и Мустафа Кемаль начинает мечтать о дне, когда в Анкаре и Стамбуле появятся оперные театры и симфонические оркестры.
Как-то раз я трудилась на холме, ждала, что вот-вот подкрадется Ибрагим, и вдруг вместо него появился пес Кёпек[58].
Он добрый, только чужих не любит, но я все равно испугалась, потому что он величиной с осла, у него железный ошейник с шипами, а зубы — как огромные белые кинжалы. Когда Кёпек меня отыскал, я вскочила на камень и подумала: «О господи! Лишь бы за лицо не тяпнул, только не за лицо!» Но Кёпек в тот раз никого тяпать не собирался.
Он подбегал ко мне, а потом разворачивался и смотрел через плечо — явно хотел, чтобы я пошла за ним, и не отставал, пока я не сдалась, а он все оборачивался, проверяя, тут ли я.
Вот так я нашла Ибрагима, у него нога застряла в щели между большими валунами, и он не мог выбраться. Я засмеялась и спросила:
— Как тебя угораздило?
— Сам не знаю. Хорош смеяться, за помощью иди.
— Как же я скажу, что была тут с тобой? А позор?
Ибрагим говорит:
— Зови брата, и пусть поклянется, что это он меня нашел.
Так я и сделала. Рассказала Мехметчику, что случайно наткнулась на Ибрагима, и попросила молчать, чтобы не пошли разговоры, он согласился, и целый отряд мужчин полез на холм, они раскачивали и подкапывали валуны и наконец освободили Ибрагима, а у него вся нога была в синяках, и он долго потом хромал.
Когда мы в следующий раз увиделись, он спросил:
— Небось, думаешь, что я дурак?
А я ответила:
— Нет, я узнала, что Кёпек очень умный, вот и все.
Конечно, Ибрагим дурак, если так застрял, но Лейла-ханым однажды сказала: если выставлять мужчину дураком, он тебя возненавидит, поэтому я прислушалась к ее совету и смолчала.
48. О добродетели и грехе
Рустэм-бей медленно шел по узким улочкам, уклоняясь от разносчиков и нищих, пробираясь мимо разлегшихся верблюдов и перегруженных осликов. Ломило голову, он чувствовал себя разбитым и больным. То и дело Рустэм проводил рукой по глазам, словно пытаясь смахнуть подавленность. Маки, что тянулись из расщелин между стенами и мостовой, наконец-то покраснели, и он смотрел на них с легкой радостью узнавания, какая бывает, если увидел нечто забытое, но знакомое.
Рустэм-бей подошел к дверям ходжи Абдулхамида и уже хотел постучать, но услышал негромкий распев с нижнего этажа, где проживала кобыла Нилёфер, а после казни лежала на соломе Тамара-ханым. Рустэм прислушался: старик читал импровизированную молитву в защиту лошади от сглаза. Ничего необычного в том не было, поскольку Нилёфер, несмотря на почтенный возраст, оставалась самой красивой лошадью в округе, даже красивее любой из конюшни аги, и многие поглядывали на нее с откровенной завистью. Кроме того, все знали, что некоторые женщины в городе могли сглазить, даже сами того не желая. Успокоенный сладким стоялым запахом лошади и сена, Рустэм-бей привалился к косяку и, не желая прерывать удивительно проникновенную молитву, со снисходительной симпатией наблюдал, как Абдулхамид самозабвенно вплетает в лошадиную гриву голубые четки.
— Назар деймесин, — повторил имам.
Назар деймесин.
Да отведут эти четки дурной глаз,
Пусть никогда он на тебя не глянет.
Глаза души и сердца моего,
Будь со мною всегда.
Как ты прекрасна.
Дай оботру тебе глаза краешком халата.
Дай оглажу тебя рукавом.
Я беден, моя антилопа, но взрастил тебя в своем доме,
Как собственное дитя.
Никогда не бил тебя, не бранил.
Я всегда тебя нежно ласкал.
Как сладко твое дыхание, благовонное от сена и трав.
Как глубоки и темны твои глаза, подобные девичьим.
Да хранит тебя Аллах, любимая.
Как мягка и бела твоя грива.
Как нежна и богата твоя душа.
Как ты прекрасна,
Рыбка моя,
Храни тебя Аллах от завистливых глаз.
Назар деймесин.
Благодаря инстинкту, которым все мы наделены, ходжа Абдулхамид вдруг почувствовал, что он не один, и резко обернулся. Увидев гостя, имам воскликнул:
— Селям алейкум, селям алейкум! Кажется, меня поймали за беседой с лошадью. Стариковская причуда. Уж будьте милостивы, не обращайте внимания.
— Не беспокойтесь, — ответил Рустэм-бей. — Я сам иногда разговариваю с куропаткой, а недавно поймал себя на том, что поверяюсь кошке.
— Ну да, белая кошка, у которой один глаз голубой, а другой желтый. Как, бишь, ее зовут?
— Памук.
— Да-да, Памук. К счастью, беседа с животным не вызывает подозрений. Вот если общаться с камнями и деревьями, вас сочтут тронутым.
Рустэм-бей улыбнулся:
— Когда вы беседуете с лошадью, эфенди, она отвечает что-нибудь вразумительное?
Абдулхамид задумчиво покачал головой и пожал плечами:
— Ну, она поднимает губу, обнажает зубы и десны, встряхивает головой и косит глазом. Это все, что она может сказать почти о чем угодно. Нилёфер считает, что в основном изъясняется довольно красноречиво, и, как ни странно, обычно я понимаю, что она имеет в виду.
— Памук гораздо разговорчивее, — поделился Рустэм-бей. — У нее столько разных мурлыканий и мяуканий. И она абсолютно уверена, что я ее понимаю.
— Ну, а вы? Что вы хотите сказать? — спросил Абдулхамид. — Вам что-то нужно, я могу вам помочь?
Рустэм-бей помолчал и ответил:
— Я слышал, будет война.
— Опять? Помоги нам Аллах! Что на этот раз?
