— Я не думал, что их так много, — сказал человек по-прежнему сопровождавшей его привратнице.
— Вы же не бывали здесь раньше, — последовал тихий ответ.
Из глубины дома слышались крики женщины в родовых муках, рыданья другой и вопли мужчины, шумно подбиравшегося к пику наслаждения. Гостю показалось, что бесновавшийся голос принадлежит Али-кривоносу.
Тамара-ханым располагалась на бывшей женской половине — в такой же сооруженной из подвешенных ковров комнатке с подушками и оттоманкой. Опустив голову и зажав коленями руки, она сидела неподвижно и вековечно. Человек не видел ее долгие годы, но тотчас узнал — по этой позе, а может, по этой атмосфере.
— Тамара, — позвал он, и привратница тихо вышла.
Тамара недоверчиво уставилась на него. Человек развязал и перекинул через руку плащ, затем опустил его на подушку. Тамара увидела знакомый кушак с серебряными рукоятями пистолетов и ятагана, потом взглянула человеку в лицо. Он похудел и постарел, но не сильно изменился, вот только в глазах меньше гордыни и больше тепла.
— Ты, — наконец произнесла Тамара.
— Я.
— Зачем?
Человек растерянно взмахнул рукой.
— Я должен был прийти. — Он постучал себя в грудь. — Знаешь, вот здесь. Как голос. Годами не обращал внимания, но потом прислушался. И вот, видишь, пришел.
Тамара беззвучно заплакала, слезы текли по щекам, шлепаясь на руки, дрожавшие на коленях.
— Ты пришел, — прошептала она.
Он опять взмахнул рукой:
— Я должен был.
— Присядь, если хочешь, — сказала Тамара, и он опустился на другой край оттоманки.
Тамара закрыла руками лицо и заплакала громче; в рыданьях вздрагивали плечи, прорывались всхлипы, точно скулил высеченный щенок. Не зная, что сказать или сделать, гость только встревоженно смотрел, как слезы, просачиваясь меж пальцев, сбегают по ее ладоням.
Наконец плач стих, Тамара отняла руки от лица и печально улыбнулась.
— Прости, — сказала она. — Женские слезы.
— Не просто женские, — тихо ответил он. — Это твои слезы.
— На слезы я щедра, — без всякой горечи поделилась Тамара. — Сколько ни трачу, всегда есть еще, никогда не кончаются. Будь у меня столько же денег, я бы выкупила у дьявола мир.
— Прости меня за твои слезы, — серьезно сказал он.
Она отерла глаза и взглянула на него:
— Ты здоров?
— Вполне.
— Вроде похудел.
— Много двигаюсь. Целыми днями на охоте. Иначе нечего будет есть.
— Даже тебе?
— Даже нам.
— А ручная куропатка, что подманивала тебе дичь, еще жива?
— Да, жива.
— Она мне нравилась. Красивая и порой такая забавная. Некоторые мужчины называют жен и дочерей «моя куропаточка». Ты знал?
Он кивнул:
— Однажды отец так назвал маму, он думал, рядом никого. Я страшно удивился. Мне-то казалось, он жесткий человек. — Повисла долгая пауза. — Тебе хватает еды?
Тамара взглянула ему в глаза и покачала головой:
— Нет. Мы все голодаем. Молодых мужчин не осталось, а старики очень бедные. У нас некоторые курят опиум, чтобы избавиться от спазмов и обмороков.
— Это им так тяжко пахнет?
— Да, — кивнула она.
— Но ты не куришь?
— Они это делают ради забвения, а я не хочу забывать. Хочу помнить. Опиум убивает, либо сводит с ума. — Тамара криво улыбнулась и продолжала, будто самой себе повторяя давние неотвязные мысли. — Наверное, только так и можно отсюда выбраться. Либо в сумасшедший дом, либо в землю. Я бы тоже могла курить опиум, но не хочу. В свое время сойду в землю, теперь уже недолго, я знаю.
— Я могу приносить тебе еду.
— Зачем тебе?
— Мне так хочется, только и всего.
— Я бы поела, — сказала она.
— Я слышал, вы голодаете, и вот принес тут тебе. — Он достал из-за пояса матерчатый сверток. Протянул Тамаре, она взяла и сказала:
— Съем, когда ты уйдешь.
— Там много вкусного.
— Пусть сей дар будет во благо дающему и берущему, — церемонно сказала Тамара. — Снова повисла долгая пауза. — Я иногда узнаю о тебе от Лейлы-ханым.
— Она мне рассказывает про тебя, — признался Рустэм-бей. — Говорила, ты хвораешь.
— В бане она подсаживается к нам, почтенные женщины не хотят с ней сидеть, — презрительно сказала Тамара. — Ненавижу этих баб. Будь я мужем любой из них, зашла бы в море и утопилась. Они кислы, как дичок вишни, и сухи, как ременная кожа, их сердца и брюхи набиты могильным прахом и тертым стеклом. Считают Лейлу-ханым простой содержанкой и не подходят к ней.
— Да, Лейла мне жаловалась.
«Нам тоже», — хотела сказать Тамара, но ради Лейлы сдержалась.
— Она говорила, у тебя были дети. — В его голосе явно слышалась боль.
— Все умерли. Было четверо, но никого не осталось. Я похоронила их под камнями там, где живет Пес, неподалеку от могилы святого. Наверное, больше детей не будет. — Тамара помолчала и вдруг спросила: — Почему ты со мной не развелся?
Опешив от ее прямоты, он задумчиво понурился и наконец ответил:
— Ради того, что сразу и не объяснить. Наверное, можно, но большинству людей мое объяснение покажется бессмысленным. — Он посмотрел на нее. — Я ни с кем об этом не говорю. Не мастер я на такие разговоры.
— Я рада тебя видеть. Попробуй все же объяснить.
— Ты помнишь, я застал вас, убил Селима и потащил тебя на казнь.
— За волосы приволок на площадь, а когда меня стали убивать, отвернулся. У тебя из руки шла кровь, ты был в крови Селима, а я — в твоей и его крови. Когда на меня набросились, я думала о том, что ваша кровь перемешивается с моей.
— Я считал, что поступаю правильно и спасаю свою честь. Не только считал — знал, что это правильно. Святой Коран велит забивать прелюбодеев камнями. Таков обычай, это шариат. Я знал, что это правильно. Я так поступил, потому что не сомневался. Но уже тогда уверенность была слишком неуверенной. Я отвернулся, и только позор удерживал меня от того, чтобы хлыстом отогнать от тебя сброд. Лучше бы я не тащил тебя на площадь. Жажда справедливого возмездия уступила желанию спасти, забрать тебя. Вся радостная-сладость воздаяния улетучилась, месть горчила во рту медью и уксусом. Только боязнь позора меня и остановила… А когда ходжа Абдулхамид тебя спас, у меня сердце запело от облегчения, хотя мне следовало прикончить человека, который лишил меня справедливой расплаты. Убей я его, никто бы меня не осудил.
— Ходжа Абдулхамид навеки пребудет в раю, — тихо сказала Тамара-ханым.
— Я не развелся, потому что тебе с лихвой досталось позора.
— Развод стал бы меньшим стыдом, чем это. — Тамара обвела рукой комнатушку. — Неужели ты думаешь, что он бы хоть сколько меня опозорил в сравнении с этим?
Он виновато взглянул на нее:
— Я очень страдал.
— Твое страдание — что росинка перед океаном.
— Порой и росинка считает себя океаном.
— Она заблуждается.
— Я приходил к ходже Абдулхамиду. Мы с ним часто об этом говорили. Он спрашивал, не гложет ли мне душу, потому что в этом осознание греха праведным человеком.
— Что ты ответил?
— Что у меня ужасно муторно на душе.
— Правда?
— Добропорядочное мнение на моей стороне, но душа изболелась от всего, что с тобой стало, что я наделал. Из-за этой болячки я и не развелся, чем вызвал большой скандал, пересуды и сейчас идут. Ты по-прежнему моя жена и останешься ею до смерти, а я приготовлю белый саван, могилу и надгробие в виде тюльпана, случись тебе умереть первой. Наверное, это мелочь, но от нее не так бередит душу.
— Не разведясь, ты не сможешь жениться на Лейле-ханым.
— Мужчине разрешается иметь нескольких жен. Вон их сколько было у Пророка.
— Но ты же современный человек. Как люди в Смирне. Тебе нравится франкская одежда, и ты хочешь только одну жену.
— Да, жена у меня может быть только одна.
— А как же Лейла-ханым?
— Лейла — гетера. Возможно, ей хочется замуж, но она бы уподобилась птице, которая поет, а лапы привязаны к ветке, и потом она выдирает себе перья и истекает кровью. Из нее бы вышла плохая жена, но она превосходная любовница. Взять ее в жены — все равно что посадить на цепь собаку и ждать, когда она заблеет и даст молока.
— Она хочет стать женой. Я знаю. Ты к ней несправедлив. И если ты ей не муж, если женат на мне, ты прелюбодействуешь, ложась с ней.
Он иронично хмыкнул:
— Тогда, видимо, чернь должна побить меня камнями на площади.
— Тебя не побьют. Ты ведь не жена, как я. Это в молодую женщину легко швырять камнями. Ты лев, а чернь — шавки. Рыкнешь, и они разбегутся.
Он улыбнулся:
— Ты сильно переменилась. Раньше была слишком робкой и стеснялась так со мной разговаривать. А теперь говоришь без обиняков, как Лейла-ханым. В женщине это весьма необычно.
Тамара чуть сникла:
— Я знала свое место. Знала, чего от меня ждут. Была почтенной. Нас с Лейлой-ханым не уважают, и мы говорим, что думаем.
