Ходжа Абдулхамид занемог приблизительно в то время, когда союзники отходили из Галлиполи, но никто всерьез не думал, что жить ему осталось всего несколько месяцев.
Из земли уже пробивались новые цветы, когда потрепанная и исхудавшая Айсе-ханым прошла зловеще притихшими улочками к дому Поликсены и разулась у черного хода. Чувяки совсем износились, и Айсе, сберегая обувку, чаще всего ходила босиком. Она открыла дверь, тихонько окликнула хозяйку и вошла в дом.
Поликсена, тоже осунувшаяся, в обветшавшей одежде, сидела на диване у окна, где светлее рукодельничать. Она ставила заплатку на шальвары. Хозяйка радостно ахнула и, не поднимая головы, сказала:
— Мерхаба, мерхаба.
Айсе присела к старой подруге.
— Прости, что я с пустыми руками — и принести-то нечего.
— Все пустые, — успокоила Поликсена. — Питаемся воздухом и надеждой. У меня и дынной семечки не осталось. Не знаю, что бы мы делали, если б Филотея не приносила кое-чего от Рустэм-бея.
Из темноты угла раздался скрипучий голос прадедушки Сократа:
— Знаете, мне девяносто четыре года.
Айсе подошла поцеловать ему руку.
— Ах, дедушка Сократ, пусть вам вечно будет девяносто четыре!
— Сколько себя помню, ему всё девяносто четыре, — пробурчала Поликсена. — Вот жалость, столько воспоминаний, а он ничего не помнит. Как сундук с сокровищами, только ключ потерян.
— Долго жить хорошо. — Айсе села и понурилась. Поликсена оторвалась от шитья и увидела, что плечи у подруги вздрагивают: плачет.
— Ой, что такое, Айсе? — Поликсена ласково ее обняла. — Что случилось?
— Ходжа. Бедный мой муж.
— Ходжа? Что с ним?
— Долго не проживет.
— Он ведь совсем не старый!
— И моложе умирали, про солдат уж не говорю.
— Женщины в родах, — согласилась Поликсена. — Но ведь не мужчины.
— Ох, Поликсена, он очень болен, я вижу. Как мне быть?
— Да в чем дело-то? Он уже давно неважно выглядит, но ты ничего не говорила.
— Нелегко такое сказать. Он так и не оправился, с тех пор как забрали его лошадь.
— Но не умрет же он из-за этого? — изумилась Поликсена. Она не могла представить, чтобы кто-то умер от тоски по кобыле.
— Нет, Поликсена, все гораздо хуже.
— Говори, Айсе, ты должна мне рассказать.
— Неловко.
— Неловко?
— Ох, Поликсена, только, пожалуйста, никому не говори, но дело в том… в том… Ходжа помочиться не может.
— Да что ты?
— Это его убивает. Ему так больно, слезы катятся по лицу, а он даже не пикнет. Живот раздулся, как бурдюк.
— И давно с ним такое?
— Несколько дней, но началось давно. Сходит на двор и скажет: «Что-то не получается все из себя вылить». Потом стало хуже, он никак не мог начать, уйдет, и нет его — все старается выдавить хоть капельку, потом вернется, а через минуту бежит обратно, и снова пытается. Скажет мне: «Как ни печально, жена, я превращаюсь в старика», и все пытается шутить, а это не смешно. Пробовал пить больше воды, чтобы вытолкнуть старую жидкость, но не помогло, только хуже стало. Я говорю: «Может, тебя кто сглазил?», а он отвечает: «Я испробовал все стихи Корана, какие только можно, выписывал на бумажку первую суру и клал на живот, втирал масло из гробницы святого, но пописать не могу». Потом говорит: «Аллах решил — пора», а я ему: «Ты всю свою жизнь верно служил Аллаху, за что он посылает тебе такое мучение?» Сначала ходжа не знал, что ответить, а потом говорит: «Я и сам об этом думал. Наверное, он меня разлюбил». — Айсе протянула руку: — Поликсена, положи это перед иконой, пожалуйста, и попроси Мать Иисуса нам помочь. Раз Господь не желает слушать нас с ходжой, может, выслушает Деву Марию.
Поликсена увидела, что Айсе протягивает серебряную монетку, и ее пронзило сочувствием. Она взяла грошик, но потом вернула его подруге.
— Богоматери не нужны деньги, — мягко сказала Поликсена. — Она понимает, что тебе они нужнее. В раю деньги не ходят, даже Богородице их не на что потратить. Она узнает, что ты хотела дать ей монетку. Я схожу в церковь. Поцелую икону и попрошу вам помочь, а Матерь учтет, что ты желала поднести ей денежку.
— Спасибо тебе. — Глаза Айсе наполнились слезами. — Ты точно знаешь? Вдруг Матерь не прислушается?
— Надо найти врача, — сказала Поликсена. — Уж он-то знает, что делать.
— Врачей нету. Ни одного не осталось. И потом, они все христиане, я бы с ними не расплатилась.
— Может, в Смирне есть врач?
— Не успеть, ходжа умирает. Скончается по дороге, а если сами поедем за врачом, не дотянет до нашего возвращения. Ой, Поликсена, видела бы ты его! Разревелась бы! Бормочет, пожелтел… когда пот высыхает, весь в белых крупинках, будто солью обсыпанный, я их смахиваю, изо рта дурной запах — мочой пахнет, и… и… — Айсе спрятала в руках лицо.
— Что, Айсе? Что?
— Глаза кровавые. Были такие красивые и ласковые, все так говорили, а теперь налитые кровью.
— У меня двенадцать детей, — сказал дед Сократ, но женщины, охнув, от него отмахнулись.
— Слушай, а Левон-армянин? Он же аптекарь, он точно знает, что делать.
— Его забрали. Всех армян увели, сама знаешь.
— Ой, совсем из головы вылетело! Вот кто бы знал, каково без них придется!
Плавая в забытьи, ходжа Абдулхамид лежал на соломенном тюфяке, боль накатывала волнами, и мысли путались. Жена не знала, насколько сильно он страдал — стоик по природе, ходжа не ныл и не жаловался. Всю свою жизнь он верил, что все происходит по воле Аллаха и нужно учиться смирению, но, занедужив, обнаружил в себе некую строптивость. В моменты просветления ходжа задавал Аллаху уйму вопросов. Ходжу мучили головные боли, точно в затылок и шею втыкали докрасна раскаленные штыри. Он стал потерянным и вялым, но уснуть не мог. Раз случились судороги, ужасно его испугавшие, и неоднократно виделось, как его медленно пожирает архангел Азраэль, что было еще страшнее. Иногда по ночам он вдруг задыхался и, подскочив, ловил ртом воздух, которого будто не осталось на свете. Казалось, горло стиснули невидимые лапы демонов. Порой теряли чувствительность пальцы, а то живот пронзали колики, от которых не избавишься, сколько ни крутись и корчись. Временами он надолго слеп и глох, часто претерпевал унижение внезапного поноса. В последние часы раздувшийся живот сдавливало болью до того нестерпимо, что ходжа решил больше не сопротивляться. Тело изнутри подвергало его чудовищной пытке, и прижги ему утюгом лицо, он, уже проникнутый любовью к подступающей смерти, не заметил бы.
Поликсена отправилась в церковь переговорить с Панагией, а Айсе вернулась домой и застала вконец ослабевшего ходжу Абдулхамида при смерти. На обтянутом пергаментной кожей лице выделялся крючковатый нос, казавшийся неестественно большим. Айсе опустилась на колени, Хассеки гладила руки отца и тихонько плакала.
— А, мой тюльпанчик, — прошептал ходжа. Он поднял бессильную руку и поманил жену, чтобы нагнулась. Айсе придвинулась ухом к его губам. — Аллах избрал мне отвратительную, ужасную смерть. Прости… что тебе пришлось это видеть.
Ходжа смолк. Зная, что он ее слышит, Айсе сказала:
— Я передам твое благословение сыновьям, если вернутся с войны.
— Ах, мой тюльпанчик, — шепнул ходжа.
— Муж мой, — сказала вдруг Айсе, — правду ли говорят, что женщина не попадет в рай, потому что у нее нет души?
Этот вопрос мучил ее с тех пор, как стало ясно, что муж угасает. Мысль о вечности без него была невыносима.
Не открывая глаз, ходжа слабо улыбнулся и чуть сжал ее руку.
— Без тебя… это был бы… это не рай, — прошептал он.
Несчастные Айсе и Хассеки видели, что он умирает на глазах, и не могли в это поверить. Они поцеловали ему руки. Ходжа заговорил еще лишь раз, на миг открыв налитые кровью глаза:
— Хассеки, ты превосходная дочь. — Потом сказал Айсе: — Тюльпанчик, тюльпанчик, ты лучшая из женщин. Пойду расскажу об этом Аллаху.
Слушая душераздирающие стоны ходжи, Айсе и Хассеки вспоминали его в расцвете сил: зеленый плащ и белый тюрбан, намотанный поверх фески, серебряный ятаган за поясом, ухоженная борода и зоркие, как у птицы, черные глаза. Он гордо разъезжает на серебристой Нилёфер, на ней начищенное подперсье с выгравированными стихами Корана, зеленые ленты и колокольчики вплетены в гриву.
— Великий лошадник, — тихо сказала Айсе. — Ни на кого не похож. Я счастлива, что оказалась рядом с ним в этой жизни.
Хассеки улыбнулась сквозь слезы:
— Собирал в мешок черепах и увозил с огорода. Кто еще на такое способен?
— Теперь придется нам. Это всегда будет напоминать о нем.
Абдулхамид нырнул в беспамятство, женщины смотрели, как он уходит. Ходжа дышал все реже, и они в мучительном сочувствии сами задерживали дыхание. Интервалы между вдохами становились все длиннее, каждый раз чудилось, что он больше не вдохнет. Напряжение было невыносимым. Наконец ходжа не вдохнул, а лишь басовито булькнул горлом.
