Он иронично хмыкнул:
— Тогда, видимо, чернь должна побить меня камнями на площади.
— Тебя не побьют. Ты ведь не жена, как я. Это в молодую женщину легко швырять камнями. Ты лев, а чернь — шавки. Рыкнешь, и они разбегутся.
Он улыбнулся:
— Ты сильно переменилась. Раньше была слишком робкой и стеснялась так со мной разговаривать. А теперь говоришь без обиняков, как Лейла-ханым. В женщине это весьма необычно.
Тамара чуть сникла:
— Я знала свое место. Знала, чего от меня ждут. Была почтенной. Нас с Лейлой-ханым не уважают, и мы говорим, что думаем.
Будто вспомнив о недоговоренном, он сказал:
— У меня лишь одна жена.
— Жена из меня никакая.
Собравшись с духом, он неожиданно выпалил:
— Тамара-ханым, я хочу снова лежать с тобой.
— Снова лежать со мной? — изумленно переспросила она.
— Да.
— После того, кем я была? После всего, что случилось? А как же дочери Левона, которых ты спас? Разве они не красавицы? А как же Лейла-ханым? Разве она не прекрасная любовница?
— Дочери армянина очень красивы, но они под моим покровительством. Я спас девочек от позора и не могу сам же их бесчестить. Они напоминают тебя, когда ты впервые вошла в мой дом: испуганные, несчастные, растерянные. Я взял их под крыло. Что до Лейлы-ханым, она очень хороша. Но прошло время, и я уже не могу забыться с ней. Меня всегда точило сомнение; наслаждение все так же велико, но уже не пьянит, как раньше. Она стала мне товарищем, мы живем вместе, потому что это приятно, мы словно две лозы, что переплелись друг с другом. И все равно мне снова одиноко. Я долго не чувствовал одиночества, она изгнала его, но теперь оно вернулось.
— Однако, судя по всему, тебе с ней очень хорошо, — заметила Тамара.
— Да, хорошо. Помню, когда я поехал за ней в Стамбул, я сначала зашел в мечеть. Это было утром в пятницу, я прочитал молитвы по четкам и дал обещание Аллаху.
— Дал обещание?
— Да, я обещал, что, если найду любовницу, которая даст мне все, чего я жду от женщины, я выстрою мечеть. Едва начал строительство, как разразилась война с франками, и всех юношей забрали; вырыли только канавы под фундамент, да и они теперь потихоньку зарастают и осыпаются.
— Значит, Аллах не желает мечети, — сказала Тамара.
— Странно, когда я произносил свое обещание, казалось, говорю в пустоту, никто меня не слушает. Но я все равно начал строить, потому что обещал. — Он вскинул брови и вздохнул. Вопли роженицы внезапно стихли, собеседники ждали плача младенца, но его не было.
— Еще один мертвенький, — сказала Тамара.
— Я никогда тебя не забывал! — вдруг воскликнул он. — Ты всегда была в моих мыслях, ты — как человек, который машет с далекого горного гребня, зовет, и его тотчас узнаешь по голосу. За недолгое время, что мы были вместе, ты заронила в меня семечко, и оно прорастало, хоть я об этом и не подозревал, но вот теперь понял — оно тоже превратилось в лозу, которая переплелась с моей лозой. Я скучал по тебе и хочу снова лежать с тобой, хоть…
— Я стала шлюхой?
— Нет.
— Была неумелой и доставляла мало радости?
Молчание означало, что именно это он имел в виду.
— Я все такая же неумелая и доставляю мало радости, — сказала Тамара. — И не притворялась иной, чтобы заработать на жизнь. Я среди беднейших из нищих шлюх.
— Порой нужна не радость. Мы разъединились, как горшок, что упал и раскололся надвое. И вот, если не выбросил черепки, складываешь половинки, и смотришь, ладно ли сходятся, нет ли где недостающего осколка, а сердце просит, чтобы они соединились снова. Иногда в постели с Лейлой-ханым я смотрю на нее в темноте и представляю твое лицо, твое тело.
— Своего рода неверность, — сказала Тамара. — Но за нее вряд ли кто бросит в тебя камень. — Она глядела на свои руки, будто не узнавая, наблюдала, как нервно заламывает пальцы. — Я не могу лечь с тобой. Во мне очень много болезней.
— Болезней?
— Да. Они-то и убили моих детей. Если лягу с тобой, ты заболеешь сам, заразишь Лейлу-ханым и сойдешь с ума, как здешние шлюхи, а потом вы оба преждевременно умрете, что ждет и меня. Потому-то я ложусь только с никчемными людьми.
— Значит, меня ты никчемным не считаешь?
— Я многое о тебе передумала, но никчемным никогда не считала. Я сама стала ничтожной, а значит, могу ложиться с никчемными. Их никчемность и мое ничтожество позволяют мне это и дают прощение.
— Раньше я считал тебя ничтожной, но и сам этому не верил, а теперь знаю, что ошибался. Я рассуждал, как все, и не слушал того, что здесь. — Он постучал себя по груди. Потом заговорил о другом: — Эти болезни лечатся?
— Аптекаря Левона забрали, а доктор, что из сердоболия за нами присматривал, тоже был армянином.
— А если я отвезу тебя в Смирну? Там можно найти врачей, которые тебя вылечат.
— Способов нет, либо никто их не знает. По-моему, от этих врачей никакого толку, от их леченья только хуже.
— И все же я бы хотел отправить тебя в Смирну.
— Я рада, что скоро умру, — очень спокойно сказала Тамара. — Эта жизнь — мужская половина дома смерти, мне в ней плохо. Даже излечение не доставит мне радости, все равно буду ждать кончины. Кроме того, эти несчастные женщины — мои подруги. Мы хоть как-то заботимся друг о дружке. Эти брошенные, овдовевшие и обесчещенные женщины — мои сестры и матери, я буду так думать, пока не наступит мой черед лечь в землю рядом с детками.
— И все же я поспрошаю о врачах, когда поеду в Смирну.
— Поспрошай.
Собравшись уходить, Рустэм-бей завернулся в просторный черный плащ.
— Если б не болезни, и я бы тебя попросил, ты бы легла со мной?
Взгляд Тамары был очень искренним.
— Да, мой лев, я бы это сделала и потом бы, наверное, плакала без конца.
Приблизившись, он положил руки ей на голову, точно благословляя, и попытался приподнять ее лицо.
— Дай мне еще раз взглянуть на тебя. Хочу увидеть твои глаза, что так печально смотрели на меня в юности.
Тамара отдернула голову.
— Нет, не смотри на меня! Ты не понял, отчего у нас так сумрачно? Ты увидишь болезни, увидишь, что я проклята, и не сможешь думать обо мне. — Она спрятала лицо в ладони и съежилась.
Уронив руки, он отступил.
— Я принесу тебе еду и деньги, как только смогу.
— Ты расскажешь Лейле-ханым, что приходил?
— Нет.
Тамара кивнула. Желая облегчить прощание незначащим разговором, он сказал:
— Женщина, впустившая меня, очень странная. В ней какая-то отталкивающая красота: низкий голос, высокий рост, мужские руки. Однажды я видел такую в Стамбуле. Ощущение не из приятных.
Тамара улыбнулась его наивности:
— Это евнух. Некоторые мужчины приходят только ради него.
Он ушел. Тамара развернула сверток, где лежали хлеб, сыр, оливки и вареная курица.
Еще там оказались пара сережек из золотых монет и расшитые туфли, в которых она узнала подарок, привезенный из Смирны в первые месяцы их супружества и принятый ею благосклонно, однако без восторга и благодарности. Тамара вспомнила, как выставляла эти расшитые туф ли перед своей дверью в знак того, что у нее гость.
71. Смерть ходжи Абдулхамид а
После сражения под Галлиполи Каратавука отлучили от боевых действий до греческого вторжения, произошедшего несколькими годами позже, и оставили на полуострове в оттоманском гарнизоне изнывать от скуки и желания воевать. Время проходило в бесконечной круговерти муштры, караулов и латания укреплений. Однако первоклассному снайперу и мастеру маскировки удавалось расположиться в укромном местечке и проводить дни в созерцательном бездействии, выглядывая подозрительные шевеления. Он был единственным живым существом среди безмолвных орд скрюченных гниющих мертвецов, которые стали привычными и любопытства не возбуждали. Птицы-падальщики улетели, а оголодавшие крысы сожрали друг друга.
Мозги военного начальства не справлялись с непосильной задачей избавиться от огромного количества трупов, и целые армии мертвецов лежали, не потревоженные никем, кроме трав и кустарников, прораставших сквозь их кости; только с окончанием войны прибудут союзнические власти и попытаются идентифицировать тысячи тысяч чистых скелетов, в большинстве своем еще облаченных в остатки обмундирования. Без формы невозможно определить национальность солдатского остова, и безымянные горы неопознанных, обломанных и раздробленных костей нашли свой конец в общих с бывшими врагами захоронениях под памятниками с лицемерной и сентиментальной гравировкой «Их Имя Пребудет в Веках».
Из уважения к столь впечатляющему побоищу, наверное, не стоило бы останавливаться на смерти одного человека, но мы так устроены, что кончина друга или знакомого воздействует сильнее, чем гибель ста тысяч нам неизвестных. Если есть хоть сколько метафорической правды в еврейской пословице: «Спасший одну жизнь спасает целый мир», то столько же метафорической истины и в предположении, что целый мир гибнет со смертью одного человека.
