ними на том же языке.
В реабилитационном центре мне предлагали «терапию искусством», я пробовала танцевать и писать стихи, выяснилось, что я неплохо рисую. За несколько месяцев я нарисовала с десяток картин – мой подвал, мою маму, Людвига, папу, толпы людей, ветки, на которых гроздьями висели люди, голых мужчин, вид снизу, горящие печки, горящих детей.
Потом врач сказал мне, кто-то хочет устроить выставку, предлагает большие деньги за право вывесить эти картины в своей галерее – картины девочки, которая родилась и выросла в подвале. «Может, стоит разрешить ему, – говорил врач, – люди увидят это, кто-то задумается, кто-то что-то поймет, станет лучше…»
– Ты разрешила? – спросил я.
– Разрешила, – ответила она, – но мир лучше не стал. Чем дальше я его узнавала, тем враждебнее он сгущался вокруг.
Люди вокруг смеялись злым шуткам и шутили, чтобы не потерять контроль и не забиться в истерике, просили денег возле магазинов, просили денег в долг, банкротились, прятались от кредиторов, сбегали, влюблялись, ненавидели, подкрадывались в темноте, меняли занятия, работу, партнеров, внешний вид, с ужасом вглядывались в завтрашний день и счастливо улыбались только тогда, когда вспоминали давно прошедшее.
Мое лечение стоило сотни тысяч франков, деньги рекой текли на счет моего реабилитационного центра, и, наверное, поэтому врачи и персонал были со мной так ласковы.
Я познакомилась с другими пациентами – обезумевшими наркоманами, миллионерами-сектантами, женщинами, пытавшимися убить себя из-за мужчин.
Они знали мою историю, и все ненавидели моего отца.
«Монстр, чудовище», – говорили они, а я только спрашивала: за что, за что?
«У тебя миллионы, ты можешь заставить мужчин плясать вокруг тебя», – говорила седая женщина, голову которой вытащили из газовой духовки, когда от нее сбежал молодой возлюбленный.
«Ты должна посвятить себя Богу, отдать свое состояние церкви, – говорил худой мужчина с острым носом и огромными сумасшедшими глазами. – Тебе откроется знание…»
Они все хотели моих денег.
Только один не хотел – мужчина с суицидальным синдромом, он сам был очень богат, строил благотворительные центры, помогал детям Африки – а потом его вытащили из петли и привезли сюда, и он только вглядывался куда-то, и в глазах его, казалось, отражались разверстые ямы, копошащийся ужас. А он лишь иногда повторял: «Не то, не то, не то…»
Все мы, пациенты реабилитационного центра, существовали отдельно друг от друга. Мне часто снился космос – мерцающая темнота, обжигающие холод и тишина, и люди – я, та женщина с головой в духовке, тот мужчина с его разговорами про Бога, и другой, который говорил, что все не то, мой папа, моя мама – мы гроздьями висим там, слишком далеко друг от друга, чтобы коснуться, чтобы почувствовать, чтобы хотя бы позвать.
Когда Людвиг сказал первое «мама», я переехала в свой дом. Особняк отца продали с аукциона, а мне купили этот дом. Полностью уединиться не удалось – ко мне каждый день приходили медицинские работники, психологические службы. Зато мне поменяли фамилию, и репортеры меня не нашли.
Иногда я выходила в город. Несколько раз напилась в баре, два раза приводила мужчин – они оказались неумелыми и слюнявыми, утром я выставила их вон. Один потом вернулся, сказал, что знает, кто я, и попросил две тысячи. Я дала пятьдесят франков и выставила его за дверь.
За Людвигом иногда присматривала няня, но чаще – я сама. Я пела ему мамины песни и рассказывала о другой жизни.
«Где-то есть место, где совсем нет людей. Только я и ты, и все время, все пространство – наше. Мы будем придумывать разные игры, будем рисовать, играть в школу, охотиться на мышей. Твоя мама там всегда будет с тобой. Там не нужно учиться, драться, терпеть обиды. Искать любовниц, унижаться, врать. Терпеть боль, захлебываться сложностью вселенной, пытаться понимать, быть непонятым. Там не нужно стыдиться, ненавидеть кого-то, там нет других языков, нет границ, нет войны, нет всепоглощающей ненависти, нет раздражения оттого, что людей – слишком много. Там только мама и ты, солнышко, ясочка. Там – любовь».
Он засыпал, я уходила в кабинет, выключала свет. Из темноты с фотографий смотрела на меня мама – совсем молодая, и после – восковая, бледная, но красивая.
Мама, ты так рвалась наружу, ты так хотела сюда и наконец вышла – но умерла. И папа умер, а я живу. Зачем это все? Мой маленький Людвиг вырастет. Он не пойдет в школу. Он будет жить в этом доме со мной – изо дня в день, изо дня в день. Так думала я, пока не появился ты.
Мой кофе остыл, немного черной жидкости осталось на дне, одна из свечек замерцала, готовая умереть. Далекие шлепки солдатских сапог за окном, гудение садящегося самолета в небе, шорохи в саду – белки, собаки, люди? Она встряхивает головой, берет мою руку в свою.
– И ты правда хочешь так жить? – спрашиваю я ее.
– Не знаю, – отвечает она, – уже не знаю. Скажи, у вас в Китае – по-другому?
– По-другому, – отвечаю я, – и скоро везде станет по-другому.
Она кивает в сторону лестницы, уходящей наверх, в ее спальню.
– Хочешь пойти со мной? – спрашивает она.
Я киваю, но не встаю с места.
– Приходи к нам в гости. Не ко мне, а к нам. С Людвигом. Пусть он поиграет с детьми Ювэя и Чжао, а ты с нами посидишь, и я буду переводить, – говорю я.
Она встает, идет к лестнице, я иду с ней. Взявшись за перила, она поворачивается ко мне.
– Мой отец приносил маме цветы, каждый раз, – говорит она, – сам собирал букет. Принеси мне цветы – и тогда я пойду с тобой в гости.
* * *
В самом начале августа аэродром Эммен принимает новые самолеты. Это первые стратегические бомбардировщики, собранные в Китае, – видоизмененные Ту-160 с нашей авионикой и навигационными системами и двигателями Pratt&Whittney, поставленными Америкой в счет долга. Вместе с самолетами на базе появляются новые экипажи, молодые парни из Сяменя, такие же зашуганные, как мы поначалу, не знающие, куда приткнуть привезенные заначки. Механик, который должен был мне показывать новый праттовский двигатель, ошалело смотрел по сторонам, спрашивая: где они? Где местные? Ни одного не видел, пока только наших…
В то утро прошел слух, что солдат наземной службы погонят на работы – установленный весной монумент просел, и швейцарские домики внизу памятника ушли в землю почти по крышу.
В тот день товарищ полковник объявил мне благодарность за усердный труд перед строем, а после, уже наедине, пообещал представить к награде.
– Разрешите обратиться,
