по рассказам Ромася, Н. Е. Каронина, Старостина и — особенно! — по прекрасным рассказам одного «нелегального», приятеля М. А. Ромася.
Глубоко в прошлое ушло все это, но помнится так живо, что порою сам изумляешься четкости этих записей в душе
Кажется, в 89 г. я принес В. Г. свою поэму «Песнь старого дуба». В ту пору я был уже лично знаком с Карониным, встречал Мачтета и Н. Н. Златовратского, но почему-то у меня не возникло желания показать «труд» мой ни одному из них.
Позднее я показывал ему «Сказку о фее и рыбаке», написанную стихами и прозой, — он сказал: «Пессимистическое отношение к любви? Это частенько бывает в Вашем возрасте, но — с этим не следует торопиться, такое отношение гораздо естественнее лет в 50».
Прекрасно улыбался он в курчавую свою бороду. И хорошо смотрели на людей его умные, строгие, милые глаза.
Читая «Письма», я очень вспомнил его улыбку. Почему издано только два тома? Письма имеют глубокое историческое и историко-литературное значение.
Вы не обидитесь, если я скажу, что издаются они не очень «научно», мало примечаний, а те, какие есть, часто слишком кратки.
Но — сколько знакомых! Варя Протасова — я ее знал в Самаре: печальной судьбы человек. И как тронули меня слова В. Г.: «захотелось быть попиком».
Знал я и Истомину, ее убило взрывом бомбы на даче Столыпина.
Но — довольно. Боюсь утомить Вас. Будьте здоровы. Почтительно кланяюсь Софии Владимировне.
Перебрался в Неаполь — лечиться. Через два года мне стукнет 60 лет. От этого — не вылечишься, но все же надо соблюдать конвенансы. Усердно глотаю лекарства.
У меня — внучка, Марфа, четырех месяцев от рода.
Всего доброго!
13.XII. 25.
Napoli. Posilippo. Villa Galotti.
20 декабря 1925, Неаполь.
20—XII—25.
Получил Ваше письмо, дорогой Шишков, — простите, что называю Вас по фамилии, — отчества не могу вспомнить.
За эти годы я читал в разных журналах Ваши очерки российской жизни и всегда, с благодарностью Вам, думал: как это бодро, надежно и как — поэтому — хорошо, нужно.
И вот в письме Вашем тот же бодрый, умный тон:
«Тянет на смешное, чтоб весело было читать», — говорите Вы. Меня этот лозунг Ваш радует очень, на мой взгляд — это как раз то самое, что уже давно необходимо нам. Умный смех — превосходный возбудитель энергии.
Следя весьма внимательно за текущей литературой на Руси, искренно восхищаясь обилием даровитой молодежи, я крепко надеюсь, что у нас растут и вырастут в этой области большие таланты. Однакож не скрою, что меня смущает и однообразие тем и общий серовато-унылый тон рассказов.
Не забываю, конечно, что тут значительную роль играют внешние причины, те «независящие» — от авторов — «обстоятельства», которые всегда тяготели и ныне тяготеют над литературой нашей. Но ведь под гнетом таких же «обстоятельств» жили и работали Г. Успенский, Короленко, даже и Л. Толстой. Однако — они превосходно делали свое дело.
Не хочу оказать, что ныне дело это делается намного менее превосходно. Нет — это было бы неправда. Говорю лишь об однообразии тем и пониженном тоне.
Далеко я от России, но мне кажется, что в ней есть чему порадоваться. Вы — утверждаете это. И — не один Вы, конечно. Но Вы очень хорошо формулировали то, что надо.
Посмеяться — дело доброе, оздоровляющее. Вот гг. эмигранты разучились смеяться, а как бы следовало им немножко осмеять самих себя! Но они на это уже совершенно не способны. Они — агонизируют.
Разучились смеяться и здесь, в Италии. Это очень плохо. Здесь совершается процесс концентрации ненависти, обещающей в будущем очень мрачные дни.
Когда я вернусь в Россию? Когда кончу начатый мною огромнейший роман. Просижу я над ним не менее года, вероятно. В России же я работать не стану, а буду бегать по ней, как это делаете Вы. Вам — завидую. Вообще такие, как Ваши, очерки современной деревни замечательно своевременно и хорошо рисуют текущую жизнь.
М. М. Пришвин очень угодил мне «Башмаками». Хитрая вещь. Интересен Акульшин. А Клычков с его «Сахарным немцем» напоминает Н. Н. Златовратского.
Ну, будьте же здоровы! Спасибо Вам за добрую память обо мне. Душевно помню и я Вас.
Крепко жму руку. Поклон.
Napoli. Posilippo.
Villa Galotti.
Приехал сюда на зиму и лечиться.
29 декабря 1925, Неаполь.
Уважаемый товарищ Павлович!
Очень тронут неожиданным и едва ли заслуженным мною приветом Института востоковедения.
Разумеется, я не думаю, чтобы моя роль в деле создания института была так «крупна», как Вы говорите. Вы совершенно правы в догадке Вашей о том, что я забыл сей факт и не помню, что именно писал Вл[адимиру] Ильичу о Востоке.
Я слишком часто обременял его в те трудные годы различными «делами» — гидроторф, дефективные дети, аппарат для регулирования стрельбы по аэропланам и т. д., — великолепнейший Ильич неукоснительно называл все мои проекты «беллетристикой и романтикой». Прищурит милый, острый и хитренький глаз и посмеивается, выспрашивает: «Гм-гм, — опять беллетристика».
Но иногда, высмеивая, он уже знал, что это не «беллетристика». Изумительна была его способность конкретизировать, способность его «духовного зрения» видеть идеи воплощенными в жизнь. Много еще будет сказано, написано об этом человеке.
Я написал о Вл[адимире] Ильиче плохо. Был слишком подавлен его смертью и слишком поторопился выкричать мою личную боль об утрате человека, которого я любил очень. Да.
Дорогой тов. Павлович, передайте, — если это можно, — студентам института мой привет и мое пожелание им бодрости духа, успешной работы.
Грандиознейшее дело творится на Востоке, и хоть я не очень «патриот», а, — надо сознаться, — горжусь тем, что будит Восток «отсталая» Русь.
Слабости человеческие — горжусь.
Крепко жму Вашу руку.
С Новым годом! Поздравьте и студентов, если это принято.
29 декабря 1925 г.
30 декабря 1925, Неаполь.
30. XII—25.
С Новым годом, дорогой Далмат Александрович! Разрешите пожелать Вам скорейшего возвращения в Русь; затем, разумеется, желаю доброго здоровья.
Знаете, что бы ни писали бывшие русские люди в Праге, Берлине, Париже и других столицах, а все ж таки интереснейшие люди растут на Руси. Видел я недавно современных мужиков тройку: двух курян и одного орловца. Отличнейший народ. Научились жить с открытыми глазами и прекрасно знают, чего хотят. Видел
