ей про Лэндона.
И про то, что я гей.
Фариба Бахрами была персиянкой, а я успел достаточно изучить Иран, чтобы понять: там на такие вещи смотрели, мягко говоря, косо. Об этом старались не говорить.
С Сухрабом я поделился потому, что делился с ним вообще всем.
Нет, я не думал, что Маму перестанет меня любить.
Совсем нет.
Но я не мог избавиться от страха, что, возможно, ей будет нелегко это принять.
Я боялся, что не вынесу, если она станет смотреть на меня по-другому.
Боялся, что мое сердце этого не выдержит.
Мама беспокойно заерзала. Ее глаза словно взяли меня на прицел.
Так что я ответил:
– Нет. Отдаю все силы учебе. – И тут же, торопясь сменить тему, спросил: – А как Бабу?
Маму вздохнула.
Иногда во время наших разговоров Маму заливалась слезами.
Ужасно смотреть, как твоя бабушка плачет, и осознавать, что между вами тысячи миль, границ и запретов, которые мешают ее обнять.
Но сегодня она ограничилась тяжелым вздохом.
– Да все так же. Почти все время спит.
– А.
– Он про тебя спрашивает.
– Правда?
– Да, про тебя и Лале.
Я почувствовал, что в моем организме вот-вот произойдет утечка слез, и шмыгнул носом.
– У нас все хорошо, Маму. Передашь ему? И скажи, что мы его любим.
Маму улыбнулась, но я видел, что ее ласковые глаза печально блестят, а морщинки в уголках все так же стремятся вниз.
Я потер согнутым пальцем уголки глаз.
– Обязательно передам ему, дорогой.
– Лале! – позвала мама. – Мы опоздаем!
Я не расслышал, что сказала Лале, поскольку переодевался в своей комнате, но маме ее ответ явно не понравился, поскольку она крикнула:
– Поторопись!
Мама должна была забросить Лале в школу по пути на работу – обычно этим занимался папа – и рисковала попасть в пробку.
Я схватил свои вещи и спустился вниз. Лале сидела на маленькой скамеечке у двери в гараж и зашнуровывала ботинок, изредка шмыгая носом.
– А нельзя мне остаться дома?
Лицо у Лале было красным, на щеках блестели дорожки от слез.
Кажется, я пропустил Лалепокалипсис, пока принимал душ.
– Нельзя, – отрезала мама, ставя тарелки в раковину. – И лучше тебе быть готовой, когда я вернусь.
Голос у мамы звенел, а лицо напоминало грозовую тучу.
– Доброе утро, Дарий, – бросила она, бегом поднимаясь по лестнице.
– Привет, Лале, – тихо окликнул я сестру и рядом с ней опустился на колени, чтобы помочь с левым ботинком. – Что случилось?
Лале шмыгнула носом, но не ответила. Только неотрывно следила за тем, как я зашнуровываю ботинок.
– Не туго? – спросил я.
Она мотнула головой.
Я перешнуровал правый ботинок, потом взял ее руки в свои и чуть-чуть покачал.
– Лале?
– Не хочу сегодня в школу.
– Почему?
– Мне там не нравится.
Не ожидал услышать подобное от сестры, потому что она всегда любила школу.
У Лале был врожденный дар преуспевать на контрольных – мне эту генетическую черту родители почему-то не смогли передать по наследству, – и за выполнение заданий она получала исключительно золотые звездочки. Учителя и одноклассники души не чаяли в Лале.
Я натянул рукав на ладонь и вытер ей слезы.
Может, она поэтому в последнее время была такой молчаливой?
– А что случилось?
– Не знаю.
– Тебя учитель обидел?
Лале пожала плечами.
– Или кто-то из одноклассников достает?
Она снова пожала плечами, но потом все-таки кивнула.
– Не хочешь мне рассказать?
Лале быстро посмотрела на меня – и тут же уткнулась взглядом в ботинки.
– Мика и Эмили со мной не разговаривают.
– Почему? Как так вышло?
– Не знаю. – Голос Лале дрогнул. – Они начали звать меня Лолли.
Что за нелепость? Мика и Эмили дружили с Лале с первого класса. Они точно знали, как правильно произносить ее имя.
– Это очень грубо, – нахмурился я. – И почему они так делают?
– Все началось, когда мы вернулись из Ирана.
– А.
После поездки в Иран другие ученики первое время сторонились меня, а по школе ходили разные слухи (Трент Болджер, например, болтал, что я вступил в ИГИЛ [9]). Но мысль о том, что моей младшей сестре тоже пришлось столкнуться с подобным, была невыносима.
Неважно, сколько тебе лет, – в любом возрасте опасно напоминать одноклассникам, что ты от них отличаешься.
В противном случае ты рискуешь стать Мишенью.
Я постарался привести Лале в порядок, поцеловал ее в макушку и проводил до машины.
Вскоре спустилась мама, на голове – растрепанный пучок. В последнее время она часто с ним ходила, хотя раньше носила распущенные волосы и не забывала об укладке. Мама обняла меня на бегу и сказала:
– Спасибо, что успокоил Лале. Думаю, она просто устала. Постоянно читает допоздна.
– Проблема не в книжках, – возразил я. – А в ее одноклассницах-расистках.
Мама недоверчиво покачала головой.
– Они только в третьем классе.
– И тем не менее.
Она поцеловала меня в щеку.
– Понимаю, ты беспокоишься о сестре. Не волнуйся, вечером мы с ней поговорим.
Я проводил взглядом мамину машину, а когда она скрылась за углом, снял со стойки велосипед и поехал в школу.
На улице моросил дождь – тот самый осенний дождь, который пахнет как внутренности морозилки. Я натянул капюшон поверх шлема. Примерно в миле от школы я заметил впереди Чипа и поднажал, чтобы его догнать. Вылезшие из-под шлема волосы у него прилипли ко лбу, но Чип все равно мне улыбнулся.
Я не знал никого, кто улыбался бы так же часто, как Циприан Кузумано.
– Привет, Дарий.
– Привет.
– Как выходные?
– Хорошо. А у тебя?
Чип пожал плечами.
– Тоже неплохо.
– Супер.
Он снова улыбнулся, а потом посмотрел вперед – мы приближались к Большому холму.
Я переключил передачу и пристроился позади Чипа, чтобы мы могли держаться ближе к тротуару. Подобная предосторожность была нелишней для велосипедистов, направляющихся в школу Чейпел-Хилл: мало что в этом мире могло сравниться по смертоносности с выпускником, опаздывающим на первую пару.
Чип так активно крутил педали, что футболка у него задралась, обнажив маленькие ямочки внизу поясницы.
Я сглотнул и постарался не отвлекаться от дороги.
– Увидимся на тренировке? – спросил Чип, когда мы ставили велосипеды на стоянку.
– Ага. До встречи.
Тренеру Уинфилду определенно нравилось мучить спортсменов – ничем другим я не могу объяснить тот факт, что он целый час заставлял нас бегать с ускорением.
Только Трент Болджер отделался легким испугом, сославшись на «тяжелый случай синдрома расколотой голени».
Спортивно-индустриальный комплекс в действии.
Когда тренер Уинфилд наконец дал свисток, я был близок к тому, чтобы вытошнить внутренности на газон. Даже Гейб стоял согнувшись и хватал ртом воздух. Лицо у него было зеленое – и это при том, что я не знал никого, кто мог бы сравниться с ним
