Не успѣли мы покурить, какъ по корридору раздался крикъ: «За хлѣбомъ! За хлѣбомъ»!..
— Пойдемъ скорѣй! — сказалъ парень, — сейчасъ хлѣбъ принесутъ… раздавать станутъ…
Мы побѣжали съ нимъ по корридору въ нашу камеру.
Въ камерѣ все всполошилось. Спавшіе подъ нарами повскакали и вылѣзли оттуда, грязные, оборванные, страшные… Всѣ лѣзли и толкались къ двери… что-то дикое, злое и вмѣстѣ жалко-униженное чувствовалось въ этой толпѣ голодныхъ людей…
Вскорѣ принесли въ большихъ бѣлыхъ корзинахъ хлѣбъ и начали не раздавать, а прямо-таки швырять «пайки» какъ попало, точно голоднымъ собакамъ на псарнѣ куски конины…
Люди, съ возбужденными, красными или блѣдными лицами, съ широко открытыми глазами, толкаясь, ругаясь скверными словами, лѣзли къ корзинамъ и хватали хлѣбъ съ такой жадностью, что страшно было глядѣть.
Схвативъ кое-какъ свой «паекъ», я отошелъ къ окну и сѣлъ на подоконникъ, ожидая, что будетъ дальше.
Около меня и кругомъ толкалась, шумѣла, орала толпа, такъ, что голова шла кругомъ и мутилось въ глазахъ. Вдругъ какой-то, какъ я замѣтилъ, молодой, черноволосый, въ одной рваной рубахѣ малый выхватилъ у меня изъ рукъ мой «паекъ» и прежде, чѣмъ я успѣлъ что-либо сдѣлать, пырнулъ подъ нары и скрылся. Видѣвшіе это близь стоявшіе люди подняли меня на смѣхъ.
— Ворона!… деревня!… эхъ ты, разинулъ хлебово-то!… - слышалось кругомъ, — ха-ха-ха!… Вотъ такъ ловко! губа толще — брюхо тоньше… Дураку наука… дураковъ и въ алтарѣ бьютъ…
Я всталъ и отошелъ отъ этого мѣста на другое, подальше. Тяжело было у меня на душѣ. Прямо-таки хотѣлось плакать. Вся эта обстановка: грязь, вонь, крики, злоба — давили и терзали сердце мучительной, нестерпимой болью…
— Эй, родной! а, родной! слышь… землякъ! — услыхалъ я позади себя голосъ и, оглянувшись, увидалъ, что меня кличетъ какой-то сидящій на краю наръ, небольшой сѣдобородый, плѣшивый старикашка. — Ты чего-жъ это ходишь безъ хлѣба-то? — продолжалъ онъ, оглядывая меня. — Аль не хошь получать? ступай, бери, а то опоздаешь…
Я подошелъ къ нему и разсказалъ то, что сейчасъ только что случилось со мной.
— Экой грѣхъ-то какой, — сказалъ онъ, — ну народъ!… Точно, прости Господи, псы… изо рта кусокъ рвутъ!… Какъ же тебѣ быть-то?.. Ты купилъ бы, а?.. у кого ни на есть…
— А гдѣ деньги-то?..
— Нѣту?.. ну, можетъ, еще что есть… Я-бъ те продалъ пайку…
— Да у меня нѣтъ ничего…
— Изъ одежи, можетъ, что… жилетки нѣтъ-ли?..
— Вотъ что есть у меня, — сказалъ я, доставъ изъ кармана листовъ шесть сложенной чистой, какъ-то уцѣлѣвшей у меня бумаги, — больше ничего нѣтъ…
— А ну-ка, покажь!..
Онъ взялъ бумагу, осмотрѣлъ внимательно каждый листикъ и, опять сложивъ, какъ было, сказалъ, передавая ее мнѣ:
— Много-ль же тебѣ за нее дать-то? — онъ опять взялъ бумагу изъ моихъ рукъ, — на вотъ, коли хошь, дамъ кусокъ… а?.. аль мало?..
И, говоря это, онъ передалъ мнѣ черствую, завалящую съ выглоданнымъ мякишемъ корку хлѣба.
Я взялъ и торопливо, глотая подступившія къ горлу и начавшія душить меня слезы, отошелъ отъ него прочь.
— А сольцы-то? — крикнулъ онъ мнѣ вслѣдъ, — на сольцы-то!… Возьми!..
— За обѣдомъ!… Эй, за обѣдомъ! — заорали вдругъ гдѣ-то около двери.
Нѣсколько человѣкъ бросились бѣгомъ вонъ изъ камеры и вскорѣ возвратились назадъ, неся огромныя деревянныя чашки. Въ чашкахъ что-то дымилось и запахло чѣмъ-то кислымъ.
— Разбирай ложки!… садись!… жри, православные!… по пяти человѣкъ на чашку!
Я, вслѣдъ за другими, схватилъ изъ кучи брошенныхъ на нарахъ ложекъ одну и, вооружившись ею, всталъ въ числѣ пяти около одной изъ дымившихся чашекъ, поставленныхъ на нарахъ и наполненныхъ какой-то мутной жижей. Держа въ одной рукѣ ложку, а въ другой стариковскую корку, я приготовился, такъ сказать, къ бою…
— Ну, готовы? — спросилъ высокій круглолицый, съ нагло отчаянными на выкатѣ глазами, малый и постучалъ своей ложкой объ край чашки.
Чашку опорожнили въ одну минуту. Сдѣлалось это такъ скоро, что я не успѣлъ понять, что такое мы хлебали. Буквально пришлось проглотить не больше трехъ ложекъ, да и то съ грѣхомъ пополамъ, расплескавъ половину на полъ.
Страшно было глядѣть, съ какой звѣриной жадностью черпали и торопливо глотали люди эту отвратительную, грязную болтушку!..
Что-то ужасное, что-то унизительно-подлое, не похожее на человѣческую ѣду, было въ этомъ торопливомъ пожираньи!.
— Волки, голодные волки! — думалъ я, и вдругъ какъ-то сразу припомнилась и всплыла предо мной картина, которую я видѣлъ однажды, зимней, холодной, лунной ночью у себя дома, на родинѣ. Одинъ старикъ, мой пріятель, страстный охотникъ, бывшій крѣпостной человѣкъ, жившій въ имѣніи на покоѣ, сдѣлалъ «приваду» на волковъ, начинивъ эту «приваду» (дохлую лошадь) стрихниномъ, и позвалъ меня ночью въ ригу, изъ которой при лунѣ хорошо была видна эта лежавшая на опушкѣ мелкорослаго осинника «привада», — посмотрѣть, какъ будутъ ее «жрать» волки.
Помню, сѣли мы съ нимъ, притаясь въ полуразвалившейся ригѣ, и стали ждать…
Полная луна плыла по чистому, усыпанному звѣздами, холодному небу и ярко свѣтила. Было видно далеко и къ лѣсу, и въ полѣ…
Въ полночь пришли волки… Ихъ было пять штукъ… Издали было видно, какіе они худые, шаршавые и злые… Они не сразу бросились на «приваду», — но сначала тихо обошли ее кругомъ, подозрительно нюхая носомъ воздухъ… потомъ, какъ то внезапно, одинъ изъ нихъ, самый, должно быть, старый, большой, поджарый, длинный, сдѣлалъ огромный скачокъ вцѣпился зубами въ бокъ лошади и рванулъ къ себѣ… За нимъ скакнулъ другой, третій, всѣ… Видно было, съ какой ужасной жадностью, ощетинившись, какъ-то визжа, принялись они рвать мясо… Слышно было, какъ трещатъ кости… Я, помню, не отрывая глазъ, глядѣлъ на эту картину… Впечатлѣніе было страшно тяжелое, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, мнѣ было жалко этихъ шаршавыхъ худыхъ, наголодавшихся волковъ, какъ теперь было жалко этихъ людей…
Часовъ въ шесть вечера всѣхъ арестантовъ «выгнали» въ корридоръ на провѣрку и молитву. Послѣ этого камеру заперли. У двери, на полу поставили зловонную «парашку».
Небольшая, на все огромное помѣщеніе камеры, лампочка, тускло мигая, свѣтила, какъ въ туманѣ. По потолку и по стѣнамъ мелькали какія-то странныя тѣни. Воздухъ сперся и сдѣлался нестерпимо вонючимъ. Этотъ смрадъ и полутьма давили голову точно камнемъ. Шумъ и крикъ не умолкали ни на минуту. Къ «парашкѣ» то и дѣло подбѣгали полуодѣтые люди за извѣстной надобностью, и вонь отъ нея несла страшная…
Съ чувствомъ невыносимой тоски, съ головной болью, какъ-то «обалдѣвъ», бродилъ я по камерѣ, ища мѣста, гдѣ бы пристроиться на ночь. Подъ нары лѣзть не хотѣлось: ужъ очень тамъ было гадко, а на нарахъ и въ проходахъ мѣстъ не было.
Вездѣ, какъ муравьи, копошились и толкались люди. Блѣдный свѣтъ лампочки тихо и трепетно падалъ на нары, лица, плечи, бороды людей… Въ отдаленныхъ углахъ было темно… Все помѣщеніе камеры, полутемное, неясное, казалось чѣмъ-то смутно-стихійнымъ, загадочнымъ, со своимъ несмолкаемымъ гуломъ, похожимъ на ревъ вѣтра…
Шатаясь по камерѣ, изъ одного конца въ другой, прислушиваясь къ разговорамъ и приглядываясь къ лицамъ, я замѣтилъ въ одномъ изъ отдаленныхъ угловъ кучку людей.
Ихъ было шестеро, сидѣли они тѣсной кучкой въ полутьмѣ на нарахъ и одинъ изъ нихъ, какъ оказалось послѣ, дьяконъ, длинноволосый, косматый, широкоплечій человѣкъ, говорилъ густымъ басомъ, точно трубилъ не очень громко въ мѣдную трубу.
— Братцы, други мои милые… любилъ я пуще всего читать Евангеліе… Хорошо!… Выдешь, бывало, съ Евангеліемъ на амвонъ… Походка у меня была лебединая… Народу — полно, всѣ на тебя глядятъ… Встанешь это… плечами передернешь, да и того… не торопясь эдакъ, начнешь: «Благослови, владыко!» — Густой речитативъ загудѣлъ и разсыпался по камерѣ, забирая все выше.
— Бла-го-вѣс-ти-те-ля, свя-та-го, слав-на-го, все-хваль-на-го апосто-ла и еван-ге-ли-ста, Іо-ан-на Бо-го-сло-ва!
— А то, — продолжалъ, опять немного помолчавъ, въ полутьмѣ дьяконовскій басъ, — любилъ я тоже стихиры похоронные… Сердце отъ нихъ рвется… душа ноетъ… свое окаянство чувствуешь… выворачиваетъ все нутро твое подлое… Любилъ!. Споемъ, Витька, а? — обратился онъ къ кому то. — Споемте, братцы!..
— И такъ тоска! — сказалъ кто-то тоненькимъ голосомъ.
— Дуракъ! — рявкнулъ дьяконъ, — тоска… не понимаешь, оселъ!… Въ тоскѣ ищи радости!
— Что насъ отпѣвать-то, — мы и такъ отпѣтые, — сказалъ кто-то изъ подъ наръ.
— «Образъ есмь неизреченныя твоея славы», — запѣлъ вдругъ дьяконъ, и голосъ его трепетно и властно съ какой-то ужасающей тоской раздался по всему помѣщенію камеры…
Въ волну этихъ густыхъ трепетныхъ звуковъ сейчасъ же влились и пристали еще два изумительно сильныхъ, рыдающихъ и тоскующихъ голоса.
