на мостовую, непременно решкой, потому что если орлом, то я могу и удивиться, а мне сейчас не хочется отвлекаться. Так вот, несколько непонятных существ слушают тот же прибой и глядят в те же волны, а раз так, стоит ли печалиться из-за пустяков?
Конечно, это тоже иллюзия, сверкающая подделка, и пусть, так даже лучше. Я ведь, в сущности, так мало хочу — всего-то навсего, чтобы качественная, из чистого золота самой высшей пробы, чтобы не отличить, как ни старайся. А я, со своей стороны, могу пообещать, что слишком уж стараться не стану.
* * *
...вокруг меня все как будто взбесились. Спорят до хрипа, как правильно жить. Головой или сердцем. Я не вмешиваюсь: когда спорят физики и лирики, биологи спускаются в бомбоубежище, прихватив с собой бутылку портвейна, присланную любимой подругой, и круг овечьего сыра.
Поспорили бы еще, что лучше — печень или почки. Или, например, как правильнее жить — желудком или легкими? Если добрый боженька дал нам такое замечательное сердце и такие чудесные мозги, почему бы не пользоваться и тем и другим, к полному всеобщему удовольствию?
Но нет, ни в коем случае, мы не согласны думать и чувствовать одновременно. Мы будем придумывать эмоции и мечтать о действиях. Мы сделаем из головы жалкое подобие хилого малокровного сердца, а из сердца — тупые и убогие мозги, а потом будем спорить до посинения, поставив перед собой две банки, резко пахнущие формалином.
Как ты поняла по моему мрачному ворчанию, работать мне пока не дают. И я, как тётечка из коммунальной квартиры, скандалю с соседями из-за света в уборной и тычу узловатым пальчиком в гнойные язвы социума. Скоро начну в суп плевать, к этому все идет...
* * *
И я, главное, всегда одну и ту же ошибку делаю: когда тяжело становится, я балласт отцепляю. Но его надо по одному мешку отцеплять, а не весь сразу, а то мой метафорический летательный аппарат взмывает вверх с умопомрачительной скоростью, и вот уже совершенно нечем дышать, и надо бы к земле прибиться, но непонятно как.
* * *
Осталось чертовски мало времени. Врачи обещают полгода, но силы оставляют меня слишком быстро. По ночам мне снится, как из дырки в моем виске со свистом выходит воздух. Сначала это было невыносимо. Невыносимо страшно. Потом на смену страху пришла тоска. И уже подкарауливало тупое безразличие. Я гнал его, гнал изо всех сил транквилизаторами, антидепрессантами, марихуаной и флиртом с прекрасными незнакомками, но постепенно омут, которого я пытался избежать, начал привлекать меня. Сначала незаметно, как бы случайно, потом все сильнее и сильнее, пока я не шагнул с берега в темную воду и остановился, привыкая к ее мертвому холоду.
Я не боюсь смерти. Сейчас вообще никто не боится смерти, кого ни спроси. Психоанализ испоганил этот святой страх, затаскал, захватал руками. Он превратил дрожащего ребенка в индивидуума, испытывающего личностный кризис при попытке осознать прекращение экзистенции. Я не боюсь. Я просто испытываю личностный кризис. Я не умру. Просто моя экзистенция через некоторое время прервется.
______________
«Вам холодно, Жюли? Давайте вернемся».
Она перебирает морские камни, рассматривает их, ощупывает, один даже лизнула украдкой. Некоторые нравятся ей больше остальных, их она складывает сначала в карман, а потом ко мне в сумку. «Я хочу построить башню», — объясняет она.
Дома я достаю таро и показываю ей Разрушенную башню. Я говорю: «Всю свою жизнь я либо строил, либо разрушал. Сейчас я хочу просто смотреть». Она смотрит на меня долго и внимательно, потом кивает: да, понятно. Опускается на пол, выбирает первый камень и греет его в ладонях.
Она говорит: «Когда я нахожу место, которое мне нравится, я сажусь и складываю из камешков окно. Чтобы лучше видеть».
* * *
Все-таки я недаром окружаю себя сумасшедшими учеными, чему-то я от них умудрилась научиться. Например, подходу. Промаявшись неделю с жесточайшим творческим кризисом, я решила, что хватит уже пускать творческие порывы на самотёк. Поразмыслив, я сообразила, что раз фиолетовый — цвет фантазии, то, окружив себя фиолетовыми предметами, я эту самую фантазию смогу стимулировать. И пошла в магазин. Покупать фиолетовую одежду показалось мне глупым: я ж ее сама не увижу, а стимулировать фантазию окружающих — дело опасное и неблагодарное. Черт их знает, что они там нафантазируют. Фиолетовое покрывало на кровать тоже меня не особенно вдохновило — не для того мне фантазия нужна, я ж не «Камасутру» писать собираюсь. Хорошо бы купить фиолетовый компьютер, тем более что я один такой видела — в форме сердечка. Такого мохнатенького. Но жалко денег. В итоге остановилась на фиолетовой зажигалке. А что, удобно. Ну вот, купила я зажигалку, кинула в сумочку и пошла по своим делам. В какой-то момент решила покурить. Лезу в сумку, а там нет ничего похожего на зажигалку. Вот, думаю, пропасть, только что ведь купила, точно помню, зеленая такая...
В общем, попытка диетотерапии разбилась о склероз.
Может, кокаину понюхать? Он, говорят, тоже фантазию стимулирует. Но я ж его перепутаю с сахаром и в чай насыплю...
* * *
Мое время перестало плавно пересыпаться легким сухим песком из будущего в прошлое. Холодное дыхание смерти осадило влагу на песчинки, они слиплись в комки и плохо проходят в узкий проем настоящего. Время замирает, и тогда я лежу на берегу, глядя на звездное небо, растворяясь в бесконечности, пока вдруг — бах — на меня не обрушивается целая неделя. Мокрое время не течет, а с трудом протискивается, я слышу скрип песчинок о стекло. Поначалу режет слух, но потом привыкаешь.
Она говорит: когда-то давно мы с подругой разжигали в лесу костер. Дрова отсырели и не хотели гореть. Тогда я полезла в рюкзак и нашла на самом дне пачку листов. Половина ушла на растопку, а вторую половину мы читали вслух до самого утра при свете костра. Это оказалась распечатанная на принтере книга «Магия рун».
Она смеется, и только что построенная башня рушится от неосторожного движения.
